так, свидетельствует стихотворный экспромт Бориса Пастернака на подаренной ей в те дни рукописи поэмы «Сестра моя — жизнь».

Пастернак переживал тогда кратковременное увлечение Лилей — к таким мимолетным вспышкам страстей Лиле было не привыкать. Влюбленность эта, похоже, не имела естественного развития до победного конца, зато вошла еще одной страницей в бурную биографию Лили. Зная цену уникальным раритетам, она попросила влюбленного в нее поэта переписать свою поэму от руки и сделать ей дарственную надпись. Вместо посвящения Пастернак оставил стихотворный экспромт, смысл которого трудно понять, не зная все то, о чем сказано выше: «Пусть ритм безделицы октябрьской послужит ритмом полета из головотяпской в страну, где Уитман. И в час, как здесь заблещут каски цветногвардейцев, желаю вам зарей чикагской зардеться».

Из этой сумбурной на первый взгляд надписи можно извлечь богатую информацию. Во-первых, дату: дело происходит в октябре 1919-го, именно тогда, когда Якобсон готовился к поездке за границу. Лиля собирается покидать «головотяпскую» страну, то есть такую, где не приходится рассчитывать на разумную и цивилизованную жизнь. «Цветногвардейцы» — это эвфемизм «красногвардейцев», ибо «белогвардейцы» не могут быть «цветными»: белое всегда белое, а не цветное. Именно предстоящий «блеск» их касок пугает и поэта, и ту, к которой обращены его строки. И, наконец, чикагская заря вкупе с четким указанием «страны, где Уитман» не оставляют ни малейших сомнений относительно того, куда Лиля Юрьевна собиралась держать путь. Почему эта европейская женщина остановила свой выбор на Америке, мы не знаем, да существенного значения это, пожалуй, и не имеет. Возможно, потому, что именно Америка ассоциировалась тогда с полным отрывом от своего прошлого, с возможностью начать совершенно новую жизнь. С нуля…

С нуля она не начала: если после хорошего времени бывает дождик, то и после дождика — хорошее время. Примирение состоялось. Немалую роль сыграло и то, что Маяковскому было теперь где отдохнуть от нее, а ей отдохнуть от его присутствия. Повседневное общение в тесноте убивало любые чувства, и вряд ли в этом можно было винить кого-либо из них. Каждый был по-своему яркой индивидуальностью, тривиальное бытовое сожительство было отнюдь не ко благу.

Она продолжала кружить головы мужчинам, и Маяковский отнюдь не был этому помехой. Один мемуарист, не называя имени очередного обожателя, рассказывает о том, как Лиля отправилась с ним в Петроград. На обоих пришлась одна лавка, легли голова к ногам, и тот — при погашенном свете — «впился ей в ноги». Ничего не добившись, «бегал за ней в городе, как полоумный», надеясь преуспеть на обратном пути. Купе на двоих вселяло надежду — ее разбил случайный попутчик: Лилин знакомый — поэт Борис Кушнер — оказался хоть и с билетом, но без определенного места. Обожателя отослали спать на верхнюю полку, а на нижнюю Лиля легла вместе с Кушнером: по той же «модели» — голова к ногам. Теперь уже Кушнер «впивается в ноги» и получает тот же афронт…

Эти маленькие приключения вносили разнообразие в жизнь, ничего не меняя по сути. Впрочем, они все время позволяли ей чувствовать себя желанной и обожаемой, и это ощущение поднимало жизненный тонус, не давая ей права хандрить. Один из «новеньких», появившийся на ее горизонте, резко выделялся из общего ряда. Это был Николай Пунин, искусствовед и художественный критик, женатый на враче Анне Евгеньевне Аренс. Ему едва перевалило за тридцать, но он уже был хорошо известен своими книгами об японской гравюре, о русских иконах, как и своими эссе о современном искусстве. Революция сделала его комиссаром при Русском музее и Эрмитаже, потом он стал ближайшим сотрудником наркома просвещения Луначарского, ведая работой музеев и охраной памятников культуры. В ту пору он бурно демонстрировал свою ненависть к буржуазии и буржуазному искусству, что не могло не импонировать Лиле, как и его возмущение горьковским Домом искусств, где «окопалась буржуазия».

Пунин и Горький были тогда на ножах: имели разные взгляды на «буржуазию». «Пусть люди хорошо одеваются, — вполне разумно вещал Буревестник, — тогда у них вшей не будет. Все должны хорошо одеваться. И картины пусть покупают. Человек повесит картинку — и жизнь его изменится. Он работать станет, чтобы купить другую». Пунина передергивало от этих сентенций. «Против меня сидел Пунин, — рассказывает Корней Чуковский в своем дневнике. — На столе перед ним лежал портфель. Пунин то закрывал его ключиком, то открывал, то закрывал, то открывал. Лицо у него дергалось от нервного тика. Он сказал, что <…> буржуазные отбросы ненавидят его. <…> Горький на это ответил: «Я его ненавижу, ненавижу таких людей, как он. В их коммунизм я не верю». Лиля, естественно, была на стороне антибуржуазного Пунина: их мысли и чувства вполне совпадали.

Вскоре (в 1923 году) Пунин станет мужем Анны Ахматовой, которая всю жизнь ненавидела и презирала Лилю, — одной из причин, породивших эти сильные чувства, несомненно, была «позорная» страница биографии Пунина. Он был околдован Лилей и имел мужество никогда этого не скрывать: «…У нее торжественные глаза, — записал он в своем дневнике, — есть наглое и сладкое в ее лице с накрашенными губами и темными веками. <…> Эта самая обаятельная женщина много знает о человеческой любви и любви чувственной».

Ахматова впервые увидит ее через два года, уже став женой Пунина. Увидит случайно, в театре, и оставит свои впечатления о ней, совпадающие — даже лексически — с впечатлением Пунина, но окрашенные совсем иным, не скрываемым ею, чувством: «Лицо несвежее, волосы крашеные и на истасканном лице наглые глаза». Без ее глаз не обходится вообще ни один Лилин портрет, кем бы, с каким бы чувством ни был он нарисован.

Еще не расставшись с первой молодостью, Лиля переживала тогда вторую. В нее влюблялись безоглядно, мало кто мог, встретившись с нею, остаться равнодушным к магии ее шарма, который притягивал, как магнит, людей самых разных вкусов и интересов. Многие годы спустя писатель Вениамин Каверин рассказывал интервьюеру, вспоминая двадцатый год: «Как-то (в Петрограде. — А. В.) я был у Шкловского. Туда пришел Маяковский с Лилей Брик — прелестной, необыкновенно красивой, милой женщиной, которая мне очень нравилась тогда. Она была очень молода и хороша».

Примерно такими же словами вспоминали о ней того времени и другие люди из мира культуры, имевшие счастье, хотя бы и мимолетно, встретить ее и свести знакомство. Корней Чуковский попытался загладить свою вину и всячески демонстрировал свое расположение. После долгих уговоров ему удалось зазвать Лилю и Маяковского в Петроград, соблазнив поэта возможностью жить в комфортабельном Доме искусств, который славился своей бильярдной. Перед таким