— Эми? — позвала Исабель, вынимая ключ из замка. — Эми! Ты где? — Она бросила ключи на кухонный стол, невыносимо резкий звон эхом разнесся по комнатам.

Она зажгла свет.

— Эми!

Ринулась в гостиную, нажала выключатель.

— Эми!

Комнаты освещались одна за другой. Исабель взлетела по лестнице, не чуя ног под собой.

— Эми!

И спальня Эми была пуста. И ванная. И ее собственная спальня тоже. Она заглянула в туалет на верхнем этаже — унитаз, три рулона туалетной бумаги молчаливо выстроились перед ней.

Исабель разом охватил истерический припадок. Словно ледяная вода заструилась по рукам и ногам. Спотыкаясь, она сползла по лестнице, держась за стену. «Только не это, — стучало в голове, — только не это!» Потому что, кто бы ни похитил бедную Деби Дорн, теперь он пришел и забрал с собой Эми!

— Эми! — снова позвала Исабель.

И принялась искать заново. Во всех комнатах, в каждой кладовке, зажигая каждую лампочку в доме. Она схватила телефонную трубку. Куда, кому позвонить? В полицию? В школу? Эйвери Кларку? Скорее всего, ей посоветуют сначала проверить Эминых подруг. Конечно, все скажут: «Потерпите немного, дайте ей время, и она, конечно, скоро вернется домой». «Но Эми никогда не задерживалась после школы, она всегда была дома! Я знаю свою дочь — что-то случилось!» Всхлипывая, она упала в кресло. Страшные звуки рыданий прорвались горлом наружу. «Эми, Эми!» — звала Исабель.

А вот и она. Сперва ботинки протопали по ступенькам крыльца, а затем порывисто распахнулись двери.

— Мама, мамочка, что с тобой?

Она тут как тут, ее дочь. Девчонка, без которой Исабель чуть не захлебнулась в мрачных волнах ужаса, стояла теперь посреди кухни — румяная, большеглазая.

— Мамочка, что с тобой? — снова спросила Эми, глядя на мать как на привидение.

— Где ты была? — строго спросила Исабель. — Боже мой, Эми, ты напугала меня до смерти!

— Меня оставили после уроков. Чтобы подтянуть по математике, — она отвернулась, расстегивая куртку, — у нас в классе многие остаются.

Слезы на щеках Исабель еще не высохли, и в голове мелькнула смутная мысль, что ее одурачили.

День прибывал. Становилось теплее, медленно, но верно оседали сугробы на тротуарах и вдоль дорог, превращаясь под ногами в снежную кашу. Но под вечер тепло быстро иссякало, несмотря на по-прежнему яркое солнечное пятно в молочных небесах. В те дни, когда Эми возвращалась после бесед с мистером Робертсоном — теперь-то уж предусмотрительно стараясь оказаться дома до прихода Исабель, — она чувствовала, на ходу прижимая книжки к груди под расстегнутой курткой, как сырой озноб забирается ей за воротник и в рукава, студит пальцы. И предвечернее небо, раскинувшееся над Ларкиндейловым лугом, и мощенная камнем дорога, убегающая за белый холм, и потемневшие от талого снега стволы деревьев — все ей сулило весну. И даже птичья стайка высоко в небе ей что-то обещала бесшумными взмахами крошечных крыл.

Эми казалось, что потолок приподнялся, что небеса стали выше, и частенько, когда поблизости не было ни одной машины, она раскидывала руки и мчалась, рассекая воздух. Раскосые, веселые глаза мистера Робертсона наполняли невозможной радостью все ее существо, в голове метались и клокотали тысячи слов, которые она хотела, да забыла ему сказать. И только где-то в самой-самой глубине, в дальнем уголке души дрожало что-то грустное и мрачное, и Эми внезапно останавливалась на переходе, провожая проезжие машины потерянным взглядом и смутно осознавая, что потерянность эта как-то связана с ее матерью. И тогда она мчалась домой в тревоге, проверяя признаки маминого присутствия в доме: ее колготки на витке в душевой, детская присыпка на мамином туалетном столике. Ей необходимо было услышать звук подъезжающей к дому машины и убедиться, что все в порядке, что мама дома.

И в то же время само присутствие матери раздражало ужасно — ее запах, ее беспокойный взгляд, когда она появлялась в дверях, бледная дрожащая рука, поправляющая тонкие каштановые прядки, ускользнувшие из тугого узла на затылке. Эта женщина не имела ничего общего с той мамой, по которой так скучала Эми. Осознавая вину, Эми порой становилась чересчур заботливой.

— У тебя очень красивая блузочка, мам, — говорила она и внутренне содрогалась, заметив подозрение, мелькнувшее в глазах матери, подозрение настолько мимолетное, что и сама Исабель не обратила на него внимания.

Только месяцы спустя она поймет, что это были сигналы тревоги, мгновенные вспышки, посланные ей из глубин подсознания.

— Мама, я так люблю поэзию! — сообщила Эми через несколько недель после того ужасного вечера, когда Исабель вернулась в пустой дом и в отчаянье решила, что ее дочку похитили, как несчастную Деби Кей Дорн. — Очень-очень люблю!

— Ну, это замечательно, — пробормотала Исабель, огорченно рассматривая сбежавшую петлю на колготках.

— Смотри, какая книга. — Эми стояла в дверях гостиной, бережно сжимая книгу обеими руками. Волосы занавесили ей лицо, когда она наклонила голову над своей драгоценной ношей.

Исабель повесила пальто в шкаф и перегнулась, опять рассматривая ногу сзади под коленом.

— Понятия не имею, откуда она взялась. Но точно полдня вот так и ходила. — Она прошла мимо Эми к лестнице. — А что за книга, солнышко? — спросила она.

Все еще держа книгу обеими руками, Эми протянула книгу матери, и та мимоходом прочла название.

— О, Йитс! — Она так и произнесла: «Йитс». — Конечно же, я о нем слышала. Уверена, он пишет хорошие стишки.

Она прошла уже половину лестницы, когда Эми тихо сказала ей вслед:

— Это Йейтс, мамочка, а не Йитс.

— Что-что? — обернулась к дочери Исабель, а стыд уже комом встал в горле, стеснял грудь.

— Йейтс, — повторила Эми, — ты, наверное, перепутала с Китсом, у них имена пишутся почти одинаково.

Ах, если бы дочь сказала это с язвительным презрением подростка, было бы куда легче. Но девочка говорила ласково, осторожно подбирая слова, боясь задеть, и Исабель невыносимо страдала, стоя на ступеньках в неловкой позе, да еще эта ее петля на колготках…

— Китс — англичанин, — Эми услужливо пыталась загладить ситуацию, — а Йейтс — ирландец. По телевизору рассказывали, что Китс умер совсем молодым.

— Ну да, понятно.

Стыд сжимал ее, словно слишком тесный свитер. Лицо и подмышки взмокли. Это был какой-то новый страх: ее невежество огорчает Эми!

— Как интересно, Эми, — сказала она, поднимаясь по лестнице, — мне бы хотелось побольше узнать об этом.

Всю ночь Исабель не сомкнула глаз. Много лет подряд она рисовала себе эту картину: Эми — студентка колледжа. Да не местного колледжа в Ширли-Фоллс, а настоящего — где-нибудь еще; представляла себе, как однажды осенним днем Эми выйдет из дому, прижимая учебники к темно-синему свитеру, и клетчатая юбка будет колыхаться над ее коленями. И ничего, что сейчас вокруг носятся неопрятного вида девахи в замызганных джинсах и футболках, под которыми болтаются ничем не стесненные груди. Исабель не сомневалась, что не перевелись еще милые девушки, просто созданные для студенческих кампусов: серьезные, умные, читающие Платона, и Шекспира, и Йейтса. Или Китса. Она села, взбила подушку и снова улеглась.