В основном, как и вообще современный человек в иных контекстах, берлинцы свободно синтезировали свои убеждения, взятые из многих источников, основаны ли они были на христианстве, буддизме, атеизме, классической философии или современной науке. Для кого-то душа была движущей силой жизни – тем, что кто-то назвал «божественной искрой в человеке» и чье отсутствие делает человека «мертвым»[199]. Другие верили в воскресение, но смеялись над идеей загробной жизни во плоти. Были и такие, кто воображали рай местом, где все как на земле, где мертвые собираются, как при жизни, за семейным столом на Kaffee und Kuchen [нем. кофе с пирожными].

Между тем и здесь, в сфере расхожих представлений о смерти мы вновь видим влияние Первой мировой войны и неустройства послевоенных лет. Некоторые очевидцы, а вслед за ними и ученые ощутили новое духовное брожение в Веймарской республике. В своем дневнике Кете Кольвиц свидетельствовала, что в ее кругу есть такие, кто хочет «отрешиться от устаревших форм жизни, доказавших свою несостоятельность. [Они] подготавливают почву для новой жизни духовного раскрепощения»[200]. Подъем «германских» религий и атеистического движения еще более расширил религиозный спектр в веймарском Берлине[201]. Следом за разрушительным поражением в Первой мировой, революцией 1918 г. и гиперинфляцией в большом количестве появились «босые пророки» и «надутые праведники». Для некоторых, по крайней мере, эти провидцы предвещали наступление нового духовного века[202]. Появление разнообразных «лидеров мессианства» – среди них был Адольф Гитлер, – которые призывали последователей искать спасения в «политико-религиозной трансформации человека и общества», также можно объяснить опытом войны, потерь и послевоенного беспорядка[203].

Подробное рассмотрение темы религиозного возрожденчества 1920 – 1930-х гг. увело бы нас слишком далеко от исходной цели. И все же: принесенное войной нескончаемое горе, очевидно, побудило некоторых берлинцев искать ответы в неожиданных местах. Дневник Кете Кольвиц наполнен унынием и раздумьями по поводу безвременной смерти ее сына Петера. Хотя она верила в вечную жизнь, эта мысль не приносила ей успокоения: «Одно утешение – верить в личное продолжение жизни. Тогда придется представить себе, что великий дух воплотился в похожей форме, так чтобы можно было снова уловить некое дыхание, проходя мимо такого человека»[204]. Похоже, Кете боялась, что если вновь увидит Петера в загробной жизни, то может не узнать его, а он – ее. Когда она немного отошла от горя, ее представление несколько поменялось: она стала надеяться на «что-то вроде воссоединения – что, когда я тоже умру, мы можем принять новую форму, вернуться друг к другу, бежать вместе, словно два потока. <…> Разве не может, не должно быть так, что родственное сольется вместе? <…> Каким слабым казалось мне это утешение. Дух не человек, и он, человек, никогда не вернется каким был прежде»[205]. Читая размышления Кольвиц о возможности снова увидеть умершего сына и о том, какие формы может принять воссоединение, остается только гадать, какие ответы получили бы от берлинских рабочих Ден и Печовски на свои вопросы о смерти, если бы они просили поделиться личными переживаниями, например связанными с войной, а не отвечать на абстрактные вопросы о верованиях в отрыве от реальной жизни.

ПАМЯТЬ О ПОГИБШИХ НА ВОЙНЕ

Трансформация системы ценностей после Первой мировой войны, как мы видели, привела к трудноуловимым переменам в похоронных практике и эстетике и в паттернах скорби и веры. Однако различить взрывоопасную проблему поминания погибших в войну в веймарском Берлине было отнюдь не трудно. Эта тема имеет первостепенное значение не только для понимания того, каким образом берлинцы в целом, как группа переживали свою скорбь по погибшим в войну, но и, как я полагаю, для понимания веймарской политики и даже – к 1930 г. – растущей популярности нацизма. Проблема погибших в войну – а точнее, тот факт, что спустя десять с лишним лет после прекращения огня республика все еще не нашла способа публично чествовать их, – со временем стала даже более острой.

В начале ноября 1928 г. Гюнтер Ден покинул Берлин: он был приглашен в Магдебург выступить с речью в Ulrichskirche [нем. церкви св. Ульриха] на тему «церковь и национальное согласие». Ден призвал протестантскую церковь как таковую пересмотреть свой взгляд на «смерть за отечество» и подвергнуть переоценке историю энергичной поддержки церковью квазисакрального культа смерти на поле боя в Германии. В бесчисленных проповедях начиная с освободительных войн пасторы приравнивали смерть солдата к жертве, принесенной Христом на кресте, поднимая ее тем самым до уровня трансцендентного акта и святомученичества[206]. Сами протестантские церкви служили местом поминовения погибших на войне: таблички с перечнями их имен украшали стены практически каждой деревенской часовни и каждого городского собора по всей стране. Именно это обстоятельство вызывало у Дена особенное беспокойство. В Магдебурге он проповедовал:

Мы вполне справедливо желаем оказать должное почтение смерти; но мы должны при этом говорить правду. <…> Убитые [на войне] сами стремились убивать. Посему приравнивание [смерти на войне] к жертве Христовой невозможно. <…> правильно ли тогда воздвигать в церквях памятники павшим[?] Не нужно ли оставить это политической власти?

Эти слова вызвали шквал гнева. Возможно, свою роль сыграло здесь то, что они прозвучали всего за несколько дней до Поминального воскресенья, то есть того дня, когда, начиная с военного противостояния Наполеону, протестанты оплакивали погибших на войне, посещали могилы и проводили поминальные службы. Дена обвинили в приравнивании павших на Первой мировой войне к убийцам. Против него был организован массированный протест в прессе, особенно со стороны völkisch [нем. народных] групп, таких как Немецкая национальная народная партия (Deutschnationale Volkspartei – DNVP). Магдебургский конфликт сказался спустя два года: баденский министр культуры назначил Дена профессором практического богословия в Гейдельберге, но его подверг критике на страницах христианско-националистического издания «Eiserne Blätter» редактор теолог Готтфрид Трауб, который был членом НННП, и назначение отменили. Затем Ден был определен на богословский факультет в Галле, но и там местный Национально-социалистический студенческий союз стал распространять третировавшие его листовки. Очень скоро назначение в Галле было отозвано; работы Дена подверглись аутодафе[207]. Спустя много лет он писал в мемуарах: «[Считалось,] что обсуждать тему “церковь и национальное согласие” можно лишь в тиши церковных кругов. Вот что я вспомнил тогда; но я ошибался»[208].