важные люди. Р-ин требовал от всех министров подтверждения: «да, я за». Через два дня в субботу утром он добился необходимого большинства голосов (не все были за, не все), и парни (в штурмовой группе двадцать пять человек, командир – подполковник, тридцатилетний Йонатан Нетаниягу, сын профессора истории) вылетели спасать еврейскую нацию в Уганду в июльскую субботу 4 июля утром, в день независимости США. Ультиматум террористов истекал, и ждать было нельзя. Дальше все известно. Заложники были возвращены домой, Нетаниягу погиб во время штурма.

На углу Ям Суф Гришу остановил с тротуара высокий немолодой послушник в черном берете набекрень. Кафкан остановился и выслушал его сбивчивую торопливую скороговорку о том, что «а ты еще говоришь, этот-то новый еще хуже безнадежной старухи, бесхребетник – без позвоночника и без собственного мнения, не зря его из Штатов убрали за деньги жены, разве ты не знал, Гриша?! Отстаешь от жизни». Этот человек всегда говорил как бы с запятой, договаривая свою скользящую судорожную мысль. Кафкан не успел и слова сказать, как мужик этот выпучил глаза, вздернул брови на лоб и не прощаясь, широким шагом безумца, ушел во двор последнего дома по Ям Суф в сторону заросшего пустыря, доходившего аж до самого Рамота. Гриша всегда чувствовал себя обманутым после встреч с ним. И сейчас тоже. Немало странных людей жило в то время в Иерусалиме. Сейчас их тоже хватает, число их не убывает в еврейской столице. Просто не все они известны населению.

С отцом тоже получилось интересно. Гриша все рассказал ему по приезде. Сначала он пошел умываться. Он с удовольствием смотрел в ванной на свое лицо в зеркало, растерся полотенцем, надел чистую сиреневую майку из прошлого и вышел в комнату веселый и расслабленный после умывания. Мать поставила ужин перед ним, все как он любил: картошка, порезанная и политая подсолнечным маслом, селедка матиас, масло сливочное, крошеные огурцы и помидоры, хлеб, чайник, нож, вилка, ложка, все свое, ленинградское. Отец сел напротив, он только что вернулся с вечерней молитвы. Ничего не ел, наблюдал за сыном, слушал его, мотал на ус, как говорится. Он всегда ждал от него каких-нибудь непонятных происшествий, тот часто оправдывал эти ожидания.

Гриша все рассказал, как было, ничего не утаил. Отец явно ему не верил, он много лет считал, что Гриша склонен к сочинениям на вольные темы и преувеличениям. «И он к тебе сам подошел? Премьер-министр, говоришь, генерал, герой войны, к тебе, а грейсер гибер, большой герой без ружья», – спрашивал он подозрительным тоном. Гриша кивнул, досадуя на себя и думая: «Почему мне так не везет на собеседников?». Он был несправедлив. «И ты говоришь, что он дал тебе свой телефон и просил звонить, когда захочешь». Отец смотрел в сторону и чего-то шевелил губами с раздраженным видом. «Да, я говорю, и он принял, папа, с утра грамм 150 или даже 200, но хорошего чего-то, возможно, виски», – Гриша наслаждался эффектом и не отступал от канвы своей истории ни на миллиметр.

«Ты просто антисемит, по другому не скажешь, вот что с тобой сделала дружба с твоими дружками, с Махно и Женей, не зря мама их терпеть не может, дай мне этот телефон немедленно». Соломон доверял своей жене безоговорочно. Гриша безропотно отдал отцу бумажку с телефоном Р-ина. Изучив бумажку со всех сторон, отец спрятал ее, ворча, в книгах на письменном германском столе, привезенном из России. Махно и Женя были близкие друзья Гриши в Ленинграде, участники литературной жизни андерграунда, яркие замечательные люди. Письма от них в Иерусалим не доходили, но Гриша их помнил крепко.

Никто из Кафканов никуда не звонил, конечно, по этому телефону. Ну что звонить? Что сказать? Здрасьте, господин начальник. Р-ин быстро власть потерял тогда, потом вернулся в нее, потом его застрелили суровые, непреклонные и истые «враги мира и прогресса» – и он умер. Ему было не до разговоров о прошлом, будущем и настоящем. Трудно поверить, но и Кафкан-старший и Гриша со временем об этом телефоне на обрывке газеты позабыли, память обо всем этом стиралась с годами. Только вот теперь эта история всплыла, как казус из жизни. И то хлеб.

Изредка сын приезжал на своем джипе и предлагал Грише Кафкану прокатиться по острову. Они ехали под дождем, набиравшим силу довольно медленно, потому что дорога была узкая, никто не соблюдал правила и нужно было быть готовым сразу тормозить. Люди на мотороллерах могли свернуть куда угодно против всех законов. Злиться было нельзя, да и не на кого. Что злиться на местного? И что ему сказать? Да ни в жизнь. Сын Кафкана тоже Кафкан, был надменен и суров. Не мог он себе позволить споров и ссор из-за ерунды. А если что случается серьезное, можно применить физическую силу, даром что он был веганом уже девять лет.

Однажды он заехал за отцом в двенадцать дня и повез в место, о котором сказал, что «ты должен там побывать и немного поесть чего-нибудь». Так он выражается обычно. Джип его гудел-гудел от мощи и мчал сквозь джунгли по пустой дороге. «Куда едем, а?» – «В никуда». Кондиционер в его машине работал в полную силу, было даже зябко, и Кафкан открутил окошко вниз. С телефона сын транслировал в машине песню умершего десятилетие назад незабвенного Айнштейна «Сижу я в Сан-Франциско возле воды». «Может, еще все и обойдется, а? – подумал Гриша Кафкан. – Ну-ну, думай, старый Кафкан, а грейсер хохем, может, и обойдется».

Подъехали к светлому аккуратному зданию в два этажа возле шоссе. Сын, объявив: «Здесь нам предстоит питаться и здороветь», – помог Грише взойти на три крутые ступеньки до резных дверей, и они вошли. Сын снял обувь у входа, здесь все так делают. «А ты не снимай ничего, отец, тебе можно и так», – сказал он. В этот день солнце было закрыто серыми облаками, на улице было, как и всегда, больше тридцати, и из джунглей за домом и напротив него тянуло счастливой влажной силой свежего ветра. Несколько мелких и худых петухов в яркой боевой окраске ходили за крыльцом в поисках своих красивых упитанных кур и охраняли их от внешних соблазнов и врагов.

Прямо напротив входа была стойка с буфетчицей, за спиной которой жил зал с посетителями. Их было не очень много. Например, сидел средних лет мужчина, перед которым стояло блюдо с сырами. У мужчины было круглое лицо с любопытными сложными глазами. Он как бы смотрел и внутрь себя, и наружу с