— Леди Карминоу не желает отдать последнюю дань уважения покойному вместе со всей семьей? — спросил он.

Изольда не сразу заметила, что он стоит у входа, но когда он заговорил, она повернула голову и посмотрела на него в упор. В ее глазах было столько холода, что даже я, стоя рядом с управляющим, почувствовал на себе все презрение, которое она вложила в этот взгляд.

— Не в моих правилах устраивать из смерти фарс, — сказала она.

Если Роджер и был удивлен, он не показал вида, и с прежним почтением сказал:

— Сэр Генри был бы рад, если бы вы помолились за него.

— Я всегда молилась за него, много лет, — ответила она, — а в последние недели я делала это с особым усердием.

Я уловил оттенок раздражения в ее голосе, и, уверен, это не ускользнуло от управляющего.

— Сэр Генри заболел сразу, как вернулся из паломничества в Компостелу, — сказал он. — Говорят, сэр Ральф де Бопре сейчас страдает от того же недуга. Это изнурительная лихорадка, от которой нет спасения. Сэр Генри так мало беспокоился о своем здоровье, что ухаживать за ним было нелегко. Но смею вас заверить, сделано все возможное.

— Насколько мне известно, никакой угрозы для жизни сэра Ральфа нет, несмотря на приступы лихорадки, — сказала Изольда. — Болезнь кузена была совсем иного свойства. Целый месяц, или даже более того, он никого не узнавал, хотя жара не было.

— Все переносят болезнь по-разному, — ответил Роджер. — Что на пользу одному, другому может повредить. Если у сэра Генри помутился разум, таков был, значит, его печальный удел.

— Усиленный тем снадобьем, которое ему давали, — сказала она. — У моей бабки, Изольды де Кардингем, имелся трактат о травах, написанный одним ученым лекарем, который участвовал в крестовых походах, и после своей смерти она завещала его мне, поскольку мы с ней были тезки. Так что я имею некоторое представление о семенах черного и белого мака, болотного болиголова и мандрагоры — я знаю, каким сном может уснуть человек, если его этим потчевать.

Роджер на миг забыл о всяком почтении и не сразу нашелся, что ответить. Затем он сказал:

— Эти травы используются всеми аптекарями для снятия боли. Монах Жан де Мераль учился в лучшей школе в Анже и достиг большого искусства в этой области. Сэр Генри сам чрезвычайно доверял ему.

— Я не сомневаюсь ни в доверительном отношении сэра Генри, ни в искусстве монаха, ни в его стремлении с пользой употребить свое искусство, но любое целебное растение может стать и зловредным, стоит лишь чуть увеличить дозу.

Она бросила вызов, и он это понял. Я вспомнил тот стол на козлах в ногах кровати и чаши, которые теперь тщательно завернуты в мешковину и увезены прочь.

— В доме траур, — сказал Роджер, — и он будет продолжаться несколько дней. Советую вам поговорить с моей госпожой. Меня все это не касается.

— Меня тоже, — ответила она. — Я это говорю только из любви к своему брату и еще — чтобы вы знали: меня не так просто одурачить. Запомните это.

Наверху заплакал кто-то из детей, и голоса, бормотавшие молитву, внезапно смолкли, послышалось какое-то движение и стремительные шаги по лестнице вниз. В комнату вбежала дочь хозяйки дома — лет десяти, не старше — и бросилась прямо в объятия Изольды.

— Они сказали, что он умер, — прорыдала она, — а он взял и открыл глаза и посмотрел на меня, всего один раз, и снова закрыл. Никто не видел, кроме меня, они все читали молитву. Неужели он хотел сказать, что я тоже должна пойти за ним в могилу?

Изольда прижала к себе ребенка и, не спуская глаз с Роджера, произнесла:

— Если сегодня или вчера свершилось злодеяние, ты ответишь за все вместе с остальными. Пусть не на этом свете — ведь мы ничего не сможем доказать, — так на том, перед Богом.

Роджер сделал шаг вперед — наверное, хотел заставить ее замолчать или забрать у нее ребенка, — а я рванулся вперед, чтобы помешать ему, но споткнулся о камень. И вдруг все исчезло, вокруг меня были лишь кучи земли, холмы, поросшие травой, кусты утесника и корни засохшего дерева. Позади себя я увидел огромную яму, круглую, как карьер, в которой валялись старые консервные банки и битый шифер. Я схватился за корявую ветку высохшего утесника — меня жутко рвало: издалека донесся гудок паровоза, который с грохотом проходил внизу, в долине.

Крутые стены карьера, вырытого в склоне холма, поросли остролистом и плющом, повсюду на земле между камнями валялся разный хлам, скопившийся здесь за многие годы. Из карьера тропа вела в небольшую впадину, затем в другую, в третью. Все вокруг было в кочках, рвах, ямах.

Утесник, распространившийся повсюду, основательно все это замаскировал, а поскольку у меня было страшное головокружение, я не видел, куда ступаю, и спотыкался на каждом шагу. В голове билась одна-единственная мысль: необходимо выбраться из этого проклятого места и найти машину.

Я ухватился за какое-то колючее растение и, держась за него, попытался хоть как-то восстановить равновесие: под ногами валялись старые консервные банки, сломанный остов от кровати и кругом — все тот же плющ и остролист. Наконец я начал ощущать свои конечности, но когда попробовал одолеть очередной бугор, головокружение и тошнота усилились, и я, поскользнувшись, съехал в яму. Я лежал там, тяжело дыша и корчась от приступов рвоты. Потом меня вывернуло, и на какой-то миг я почувствовал облегчение. Я встал и полез на другой бугор. С него я увидел, что нахожусь всего в нескольких сотнях ярдов от той изгороди, возле которой сидел и курил сигарету: все эти бугры и ямы были скрыты тогда от меня насыпью и сломанными воротами. Я снова посмотрел вниз на долину и увидел хвост исчезающего за поворотом поезда — он торопился в Пар. Затем я пролез сквозь дыру в ограде и побрел через поле к тому месту, где оставил машину.

Когда я подошел к стоянке у обочины дороги, у меня вновь началась сильная тошнота. Шатаясь, я отошел в сторону к груде камней и досок, и меня снова вырвало. Земля и небо поплыли у меня перед глазами. Головокружение, от которого я страдал в первый день в патио, было ничто по сравнению с тем, что я испытывал сегодня, и, присев у груды мусора в ожидании, когда же наконец это пройдет, я все время повторял — с пылом и бессильной злобой больного, страдающего после тяжелого наркоза и потерявшего уже всякое самообладание: «Чтоб я еще раз… Никогда!»

В перерыве между приступами рвоты я успел заметить, правда, довольно смутно, что неподалеку от моей машины припаркована еще одна. Когда же тошнота и головокружение наконец прошли — мне казалось, это длилось целую вечность, — и я сидел, сморкаясь и откашливаясь, то услышал, как хлопнула дверца машины, и вдруг совсем рядом увидел ее владельца; он пристально смотрел на меня:

— С вами все в порядке? — спросил он.

— Да, — ответил я, — думаю, что да.

Я с трудом поднялся на ноги, и он протянул руку, чтобы я мог опереться на нее. Он был приблизительно моего возраста, чуть за сорок; у него было приятное лицо и удивительно крепкое рукопожатие.