Ахмед встал, принялся читать роман, который вчера принес Измаил. Посмотрел на часы. До обеда еще десять минут. Обедает он ровно в четверть первого, минута в минуту.

— Моя мать приехала, Ахмед…

— Когда?

— В обеденный перерыв смотрю — она ждет у входа. Устроил ее в гостинице. Пришел сказать тебе, чтобы ты не волновался. Вернусь через два-три часа. Сказал ей, живу в общежитии. Ах, милая моя матушка, как бы я хотел вас познакомить. Это, конечно, невозможно, но если бы ты мог ее видеть!.. Моя матушка — как раз такая, какие бывают в романах, в чудесных историях… Ладно, потом еще расскажу. После работы я зашел к ней в гостиницу. Сказал: «Скоро приду».

— Ну, тогда не заставляй бедную женщину ждать.

— Я тебе ни разу не рассказывал о своей матери. Вообще-то я никогда никому не рассказываю о матери. И если в какую-нибудь бабу втрескаюсь, тоже никому не рассказываю.

— В мой огород камешек?

— Да нет, братец мой, у каждого свои недостатки.

— Ну все, кончай трепаться да ступай.

— Матушка у меня такая, какие бывают только в книжках. Никогда не считалась с собой, работала прачкой, штопала солдатам белье, лишь бы я закончил ремесленное училище.

Ахмед не стал спрашивать: «А кем был твой отец? Почему тебя растила только мать? Что случилось с отцом?»

— Не заставляй ее ждать…

— Ухожу, ухожу. Ты бы только видел ее: крохотная, щупленькая…

Ахмед не стал спрашивать: «Откуда она приехала? Чем она сейчас занимается, с кем живет?»

— Она пробудет здесь три-четыре дня. Ты не жди меня, ложись.

— Топай давай!

Измаил сделал то, чего никогда не делал. Он бросился Ахмеду на шею. Они обнялись. Измаил ушел. Ахмед погасил лампу и приоткрыл дверь. Он видит звезды.

Ахмед только сейчас заметил, что он вот уже несколько месяцев ни разу не вспоминал мать. Ему стало грустно. Мать моя прачкой ради меня не стала, не изматывала себя. Но разве я люблю свою мать так, как Измаил? А мать ведь у меня красивая.

— Аннушка, все женщины со стороны моей матери — одна красивее другой.

— Ты, видно, пошел в отца.

— Верно… Сейчас, дай-ка посчитать, матери должно быть около сорока.

Мы греемся на солнце на скамейке у памятника Пушкину на Страстной площади. Воскресный день.

— Как зовут твою маму?

— Гюзиде.

— Гьюзиде?

— Не Гьюзиде, а Гюзиде. У вас всех это «ю» никак не получается.

— А ты «ц» не можешь выговорить!

— Моя мать пишет стихи по-французски.

— Любовные стихи?

— С какой стати?.. Она же замужем. Взрослая женщина.

— Ну и что?

— Как это — ну и что? Кому она должна писать любовные стихи — отцу?

— Почему это отцу?

— А тогда кому?.. Мать любит играть Бетховена на фортепиано. А отец разбирается только в турецкой музыке. Как-то раз в интернате я заболел. Отправили меня в лазарет. Пришла мать. Подняла вуаль. А в комнате были доктор и учитель истории. Я ей говорю: закрой лицо. Я с детства жутко ревновал мать.

Показался секретарь партийной ячейки Петросян. Он был задумчив. Грыз семечки и сплевывал шелуху. Увидел Ахмеда и Аннушку.

— Здравствуйте, ребята. Послушай, Ахмед, мне нужен материал о сегодняшнем состоянии земельной собственности в Турции. Кое-что я нашел, но и у тебя…

— У меня нет материала.

— Ты что, ни разу в Турции не бывал в селах?

— Бывал.

— А в селах что, этим не интересовался?

— Нет.

— И ваша партия ничего не публиковала на эту тему?

— Вряд ли.

Петросян посмотрел на Ахмеда с явным огорчением.

— А ты все-таки расскажи мне, что видел там, в деревнях.

Он дал Аннушке пригоршню семечек. Постоял немного, словно бы собирался что-то еще сказать, а затем ушел. Запел под нос какую-то армянскую песню.

Аннушка сказала:

— Я бы могла влюбиться в этого Петросяна.

— Этого еще не хватало… Почему же ты не влюбилась? Почему могла бы влюбиться? Считаешь его симпатичным? Мужчины, которых женщины считают симпатичными, вовсе не симпатичны, с точки зрения мужчин, а женщины, которых мужчины считают симпатичными, не симпатичны, с точки зрения женщин.

— Я бы могла влюбиться в Петросяна не потому, что он симпатичный, хотя он и на самом деле симпатичный, а потому, что он знает, что ему осталось жить несколько месяцев, и живет себе так, будто не умрет никогда.

— И после его смерти ты бы ни на кого больше не стала смотреть.

— Думаю, что да. Хотя кто знает, все может быть…

Они поднялись. Ахмед спросил:

— Куда мы идем, Аннушка?

— Я иду домой, мне надо постирать.

— Можно мне с тобой?

— Пойдем, если хочешь.

— Пойдем завтра вечером к Мейерхольду?

— Завтра вечером я иду на концерт с Си-я-у.

— А меня вы с собой не возьмете?

— Нет.

— Почему?

— Потому что мы идем вдвоем с Си-я-у.

На полпути Ахмед распрощался с Аннушкой, обронив:

— У меня, оказывается, тоже есть одно дело, только сейчас вспомнил. Наш турецкий ансамбль через неделю выступает на вечере какого-то завода. Уже сейчас нужно репетировать.

* * *

Когда Измаил вернулся, Ахмед уже спал. Раскрылся во сне. Измаил накрыл его одеялом. Зия говорил: «Эх, Измаил, у тебя не мать, а сама сила природы. Не такая огромная и видная, как море, ветер, огонь, а крохотная, как атом, но этот атом — основа всех основ».

Мать Измаила умрет в 1940 году. Есть один надзиратель. Родом из Бурсы. Ярый сторонник немцев. Каждый вечер, сказав на ночь арестантам: «Помогай вам Аллах» — и задвинув снаружи железную задвижку на двери камеры, он открывал волчок и подзывал Измаила: «Поди-ка сюда, уста. Опять Гитлер Лондон пожег. Выиграет немец войну. Так что давай не упрямься, уста. Давай, скажи, что выиграет». — «Не выиграет», — будет отвечать Измаил. «Эх, ну твое дело», — ответит надзиратель, и на следующий вечер у них снова будет повторяться тот же разговор. Так вот, мать Измаила умрет как раз у ног этого надзирателя. В зале свиданий, за решеткой. Крохотная, сморщенная. «Я тебе привезла долмы на оливковом масле, Измаил. Пока везла сюда из Манисы, она немного помялась, угости и эфенди надзирателя, сынок», — скажет она и внезапно рухнет к ногам надзирателя из Бурсы.