— О, посмотри, мама, кажется, это два раза по шестнадцать долларов! — воскликнула Людмила Петровна, когда подали две закуски под большими серебряными крышками-колпаками. Это были пельмени с начинкой из оленины и крабового мяса. Официанты, невероятно красивые мальчик и девочка, переглянулись и, сосчитав «раз, два, три», одновременно сняли крышки с блюд…

— Мы беседуем об искусстве, как джентльмены, — сказал Валентин.

Вечер продолжился, как и следовало ожидать. Мы ехали ко мне домой под поразительным летним небом: сверху синева Северного моря, затем неясный серый оттенок Невы и в самом низу — блестящая современная оранжевая лента, которая, как флюоресцентный туман, повисла над соперничавшими друг с другом шпилями Адмиралтейства и Петропавловской крепости.

В пути мы по очереди стегали водителя березовыми ветками, якобы для того, чтобы улучшить его кровообращение, а на самом деле потому, что в России невозможно закончить вечер, не набросившись на кого-нибудь.

— Теперь я чувствую себя так, словно мы едем в старинном экипаже, — сказал Валентин, — и стегаем кучера за то, что он едет слишком медленно… Быстрее, кучер, быстрее!

— Пожалуйста, сэр, — умолял Мамудов, — и так трудно ездить по этим дорогам, даже когда тебя не стегают.

— Меня никто прежде не называл «сэр», — восторгался Валентин. — Опа, негодник! — вскрикнул он, огрев шофера еще раз.

Я показал им свою квартиру — роскошное жилище в стиле «ар нуво», в доме постройки 1913 года (общеизвестно, что это последний хороший год в истории России) — тут полно было бледной керамической плитки и эркеров. В окна просачиваются последние лучи вечернего света. Проходя по комнатам, Валентин и шлюхи издают потрясенные восклицания, а молодой монархист и веб-дизайнер шепчет:

— Значит, вот оно как… Значит, вот как они живут.

Я завел их в мою библиотеку, где книжные полки скрипят под томами покойного палы, — это собрания текстов великих ребе, «Банковский устав Каймановых островов» в трех томах, с примечаниями, и всегда популярные «Сто одни налоговые каникулы». Появились слуги с графинами водки. Елизавета Ивановна грозилась сыграть для нас на аккордеоне, а Валентин уговаривал ее дочь процитировать для нас великих философов, но, когда наконец принесли аккордеон и раскрыли томик Вольтера, мои гости уже спали вповалку. Нос Валентина «картошкой» застрял между внушительными грудями Людмилы Петровны, а руки обхватили ее бедра, словно они танцевали вальс-ноктюрн.

Я никогда прежде не видел, чтобы мужчина плакал во сне.

Оставив своих гостей, я вошел в неярко освещенную копию кабинета доктора Левина, выудил из-под кушетки свой лэптоп и отправил Руанне через эфир электронное сообщение:

«Привет, красивая крошка, это миша. интересно, почему ты так давно мне не писала, сегодня вечером отрываюсь с двумя русскими милашками (помнишь, как мы с тобой отрывались?), тебе бы понравились эти две девчонки, они — настоящее гетто, помнишь, как я скатывал наши носки в стиральном автомате, я скучаю по тебе.

очень люблю (правда)

миша папаша закусь жирный русский любовник

P. S. надеюсь у тебя хорошо идут дела в колледже. что-нибудь необычное в твоей жизни? дай мне знать.

P. P. S. может быть ты приедешь в санкт-петербург на рождественские каникулы, может быть ты и я сможем оторваться?!»

Я уже собирался насладиться «ночным колпачком» с «Ативаном», когда на экране появилось сообщение. Я испустил радостный возглас при виде адреса отправителя: «[email protected]». Я подумал, не приберечь ли это сообщение на завтра, зная, что не смогу уснуть, если слова Руанны засядут у меня в мозгу, как пули.

Послание Руанны было поразительным и по стилю, и по содержанию. В нем не было ни наших забавных словечек, ни сокращений. Руанна пыталась писать, как молодая образованная американка, хотя ее орфография и грамматика были произвольны, как и всё на углу 173-й улицы и Вайз.

Дорогой Миша!

Во-первых, прости меня за то, что я так долго не отвечала на твои милые, милые письма. ТЫ хороший друг, и я всем-всем тебе обязана — моим образованием, и зубами, всеми Надеждами и Мечтами. Я хочу, чтобы ты знал что я тебя люблю. Во-вторых, мне жаль, что приходится писать это письмо сразу после трагедии с твоим отцом. Я знаю, это повлияло на тибя умственно. Да и кому бы не стало грусно, если кого-то близкого убьют, как собаку.

Миша, я встречаюсь с профессором Штейнфарбом. Пожалуйста, не злись на меня. Я знаю, ты его не любишь, но он мне очень помог — это не просто «плечо, на котором можно поплакать», но Вдохнавение. Он так много работаит, всегда пишет и учит и ходит на конференции в Майами и допоздна засиживается на работе, потому что некоторые студенты работают днем или у них бэби. У профессора Штейнфарба была тяжелая жизнь потаму что он иммигрант так что он знает что такое тяжелая работа. Все студенты его любят потаму, что он принимает нас всерьез. И не обижайся, но ты никогда не работал тяжело и ничего не делал, потаму что ты такой богатый, а это БОЛЬШАЯ РАЗНИЦА между нами.

Профессор Штейнфарб говорит, мне надо вырабатывать чувство собственного дастоинства, потаму что никто в моей семье никогда не побуждал меня проявлять мой интеллект и все о чем они думают — это как избежать неприятностей и заботиться о своих детях. Я говорю ему, что ты побуждал, что ты сказал мне пойти в хантер коллидж и что ты сказал моей маме и бабушкам и братьям и сестрам и кузенам и дядям и тетям не орать на меня и не говорить обо всех Ошибках, которые я сделала в прошлом — например, работала в баре с титьками.

Он говорит: да, это так, но что ты всегда смотрел на меня с позиции Колонизатора. Ты всегда тайно смотришь на меня сверху вниз. Я пыталась столько раз говорить с тобой о моем Писательстве, когда была в россии, но ты по-моему никагда не слушал. Всигда только ты ты ты. Ты игнарируешь меня, как моя семья, а это оскорбляет мое чувство собственного дастоинства. А еще профессор Штейнфарб сказал, что неправильно, когда ты бросаешь свою туфлю в своего слугу (прости, но я думаю, что это верно). Он также говорит, что неправильно, когда ты и твой друг алеша пытаетесь исполнять рэп и притворяетесь, что вы из гетто, потаму что это тоже значит быть Колонизатором. Он дал мне книгу Эдварда Сейда, которая ужасно трудная, но стоющая.

Профессор Штейнфарб составляет Антологию иммигрантских писателей, и он говорит что моя история о том, как сожгли наш дом в моррисании, украсит всю книгу. Я так люблю тибя, Миша. Я не хочу делать тебе больно. Я всегда мечтаю о том, как твои руки меня обнимают, а твой странный kui у меня во рту. (Я сказала «kui» профессору Штейнфарбу, а он сказал, что русские женщины никогда не используют такие плохие слова, и что я действительно скверная, ха, ха, ха!) Но давай посмотрим правде в лицо: ты в россии, а я в америке, и тебя никогда не выпустят, так что на самом деле мы не вместе. Если ты хочешь прекратить платить за мою учебу в хантер, я пойму, хотя мне придется вернуться на работу в бар с титьками. Но я надеюсь, ты меня еще любишь и не хочешь оскорбить мое чувство собственного достоинства.