В течение этих четырех бесконечных весенних недель участились мои блуждания по городу в поисках редких книг, и это обстоятельство, нежеланное, искусственное и, в конечном итоге, нездоровое, довело мое помрачение и размытость моего самосознания до крайности.

Город Оксфорд, особенно когда наступает то, что в тех краях, за неимением других лексических вариантов, именуют хорошей погодой, то есть в пору Троицына триместра, населяется, более того – перенаселяется христарадниками. За весну и первую половину лета количество лиц, живущих подаянием, – а таковых немало и в прочие времена года – возрастает неимоверным, умопомрачительным образом. Создается впечатление, что нищих здесь почти столько же, сколько студентов. Эти последние – главная причина того, что количество первых неуклонно возрастает, так что они образуют своего рода оккупационную армию (без дисциплины). Если английские, уэльские, шотландские и даже ирландские нищие покидают свои убежища, вернее зимние квартиры, и все как один предпринимают поход, точнее марш-бросок, на Оксфорд именно с наступлением весны (по сути, о весне и возвещает их наплыв), то происходит это потому, что Оксфорд – город денежный, богатейший; потому, что там имеется пара благотворительных заведений – убежищ, где им обеспечена раз в день кормежка и, для полуночников умеренных, койка; третья же причина та, что у подавляющего большинства обитателей Оксфорда сердца юные и неопытные. Эти британские нищие, которые наводняют самые процветающие города, когда климат начинает превращать плиты или асфальт тротуаров (да нет, скорее, скамьи) в приемлемое ложе, не имеют ничего общего с так называемыми нищими высокого стиля из наших полуденных стран, с нищими, которые всегда сохраняют (в остаточной форме) сознание того, что, хоть сами-то они считают, что все прочие должны давать деньги, все же им, нищим, нужно эти деньги просить. А вот британские либо ирландские нищие угрюмы, надменны и сокрушительно пьяны. Я не видел, чтобы кто-то из них просил, но они и не требуют. Они просто-напросто не говорят, не произносят слов, не повторяют извечных формул, не напоминают о своей роли в обществе и о ее значимости: они неколебимо уверены в том, что сам их вид (несомненно, нищенский) и их позы вполне заменяют классический жест (протянутая рука) и общеизвестные формулировки. Они никогда не расскажут вам свою историю, не объяснят свой случай – им чуждо краснобайство. Они почти бессловесны. Изъясняются междометиями. Есть в них толика лени и толика гордыни, толика скуки и толика фатализма. Скорей всего, они не просят, потому что у просящего – кроме тех случаев, когда просьба фальшивая, когда она – замаскированное предисловие к нападению по всем правилам, – не может быть на лице того заносчивого, брезгливо-скучающего, презрительного и угрюмого выражения, которое так характерно для здешних нищих. Им чуждо смирение, но чужда и плутоватость. Всякие штучки не для них. Им неведома самая элементарная, хотя бы притворная, чистоплотность, взгляд почти неприметен из-за неотмытости глазных впадин, у них длиннейшие бороды и доисторические космы, одежда изъедена молью, обветшала, изодрана (но все в пиджаках либо в пальто, почти не носят курток и прочей спортивной одежды), возраста они самого разного, но все неутомимы. Никто из них не сидит на месте. Потрясая на ходу бутылками пива, джина или виски, зажатыми в пальцах, забывших о том, что такое вода, они бредут, задерживаясь на одном месте не дольше, чем требуется, чтобы осушить бутылку, или уж когда свалятся с ног, обессилев от бесконечных хождений. Оксфордские нищие словно одержимы неутолимой жаждой либо лихорадкой движения, они обходят весь город по несколько раз на дню, огромными шагами, сквернословя, адресуя прохожим угрожающие либо непристойные жесты, бормоча невнятные ругательства, богохульства, проклятия. Оксфордские нищие ведут кочевой образ жизни. Из всех живущих в городе только они одни не знают, куда идут, и кружат без конца по серым и красноватым улицам под дождем или под низкими тучами. Время от времени один такой остановится на мосту через реку Айзис, стоит и блюет в воду; либо покрутится у входа в паб – вдруг кто-нибудь из посетителей (из тех, кто предпочитает пить на улице) оставит в спешке стакан со щедрыми остатками напитка так, чтоб оказался близко от исчерна-грязной руки. Но вообще-то не останавливаются, вечные кочевники. Считанные – очень немногие – занимаются делом (если такое слово тут уместно) более сложным, чем культивирование профессионального вида, а потому склонны пребывать на одном месте или, по крайней мере, тащат с собой в своих блужданиях какое-то орудие труда: это те, кто играет на каком-нибудь инструменте, либо владеет каким-нибудь ученым зверьком, либо показывает примитивные трюки, либо распевает народные баллады, либо предсказывает судьбу (таких очень мало, здесь почти нет клиентов: будущим никто не интересуется). Эти активные нищие богаче прочих, и, следовательно, менее одаренные коллеги люто их ненавидят. Я видел, как двое из самых озлобленных и самых кочевых (естественно, каждый при бороде) набросились на щуплого человечка в годах, которому я обычно давал монетки за его опрятный вид и за то, что он играл мадридские чотисы[27]на органчике (вытащил его из огня, как сам рассказывал, во время пожара в порту Ливерпуля). Когда я проходил по Корнмаркету и слышал издали дребезжащие звуки органчика, складывавшиеся в очередной чотис, на меня накатывало веселье, сравнимое только с тем, которое я испытывал при встрече с оживленной группой испанских туристов – иногда по субботам они попадались мне на глаза: шагали, приплясывая и прихлопывая в ладоши, как обычно ходят эти группы за границей (ладони у них были чистые). Так что я всегда подходил к владельцу органчика, даже если мне было не так уж по пути, и оделял его пенсами, отдавая всю мелочь, какая была в кошельке. В тот раз, под вечер, я увидел, что эти бородатые скоты пинают ногами старичка и его мадридский инструмент. Я помчался к ним в панике и в ярости, выкрикивая – по-испански – угрозы и оскорбления, и, возможно, именно звучность чужого языка, фонетически приспособленного для такого рода высказываний (думаю, больше всего на них подействовало слово cido[28]), и была причиной поспешного бегства обоих, – не стали меня дожидаться, чтобы измолотить уж заодно (беспощадно), а это было бы естественным моим уделом: я не очень-то сильный и не очень-то мужественный. К счастью, ни органчик, ни старик не понесли непоправимого ущерба. Несколько минут спустя я увидел, как и тот и другой удаляются по Сент-Элдейту, слегка спотыкаясь. Близился закат, небо было красное; я с трудом смог отдышаться.

Но на что мне действительно хватало и силы, и мужества, так это на то, чтобы понять и осознать: в чем-то я начинаю уподобляться им, нищим, хотя самым заклятым врагом оксфордского христарадника является как раз дон, оксфордский профессор, у которого, в отличие от студентов, сердце старое и многоопытное и который распугивает нищебродов резкостью слов и бреющим полетом мантии, рассекающей воздух. Я в ту пору был оксфордским доном и вид у меня, полагаю, соответствовал больше всего типажу оксфордского дона, а не какого-то другого персонажа, и по сей причине взгляды, которые бросали на меня кочевники, были – вполне точное слово – свирепыми. Но я был доном временным, а потому осознавал себя таковым в ничтожной степени и во мне не очень глубоко укоренились наиболее типичные их привычки, в частности умение припугнуть нищебродов с большим проворством и с помощью отработанной и действенной лексики. Что касается моей образованности и знаний, все это уподоблению не мешало, потому что в Англии есть нищие с очень высоким культурным уровнем. В этой стране удел живущего подаянием не обязательно уготован принадлежностью к беднейшему социальному слою, либо чудовищным банкротством, либо парализующим невежеством; причиной может стать пристрастие к алкоголю, отстранение от должности, разочарование, страсть к игре либо какие-то формы психического расстройства – как правило, незначительные, – которые государство во внимание не принимает. Джон Моллинекс, скрипач-солист, долгое время выступавший со знаменитым камерным оркестром «Academy of St. Martin-in-the-Fields»,[29]– теперь безымянный нищий алкоголик с берегов Темзы; и это после блистательной карьеры музыканта, славы, продержавшейся более пяти лет, и гастролей (с великими почестями и не без помпезности) по всему свету. Только пьет, больше не играет, ненавидит самый вид партитур. Профессор Мью (католик), безнадежный случай психического расстройства, долгие годы скитался по улицам Оксфорда, размахивая бутылками, богохульствуя, произнося бессмысленные и бредовые речи, задирая бывших коллег и подчиненных, если сталкивался с ними (они же не знали, то ли прогнать его, отчитав как следует, то ли по-прежнему обращаться с ним, как подобает обращаться с профессором); а ведь он оставил выдающиеся работы по теологии, достиг всех мыслимых высот в академической карьере, даже пробыл несколько лет членом Ватиканского совета по делам культуры, возглавляемого, ни много ни мало, самим Папой Римским. Оба они (первая скрипка и богослов, отнюдь не Папа), как алкоголик и душевнобольной, в какой-то момент потеряли свою работу. Так вот, я в те недели Троицына триместра, во время второго моего года в Оксфорде, также скитался по всему городу, вернее сказать по всем его книжным лавкам, и, разумеется, в своих скитаниях то и дело встречался все с теми же озлобленными физиономиями, все с теми же ветхими и зловонными лохмотьями, с теми же винными парами и громозвучной отрыжкой из уст, почти утративших дар речи. По городу блуждали, подобно мне, только самые неистовые из нищих, и самые отчаянные, и самые бездельные, и самые пьющие, а среди них были, возможно, загубленные таланты в области наук или искусств, такие как скрипач Моллинекс или богослов Мью. Город Оксфорд, точнее исторический его центр, невелик, а потому повстречать одного и того же человека два-три раза на дню сравнительно легко. Можно себе представить, как это просто, если и сам ты проводишь весь день на улице, и кто-то другой тоже, в скитаниях и блужданиях, без направления, цели, намерения, даже – наверняка – сам того не сознавая. Некоторые лица и костюмы примелькались до оскомины. «Вон снова чернозубый тип с восковым носом и рыжей бородой», – думал я, встретив его в энный раз. «А вон попрошайка в серо-зеленых митенках». «А вон та женщина с отрешенной беззубой улыбкой, может, когда-то была хорошенькой, походка у нее такая, какая в шестидесятых годах была в моде у хорошеньких женщин, сознававших, что они хорошенькие». «А вон шотландец с такой огромной лысиной, что ее не прикроет даже жокейское кепи, он так преувеличенно раскатывает „эр", когда клянет Господа Бога и его матерь Деву Марию». «А вон молодой негр, весь в татуировке и с правой штаниной, обрезанной почти под самый пах». «А вот тот старик, дергающийся и весь взвихренный, ни дать ни взять фрагонаровский „Философ“». Я боялся, как бы они не начали опознавать таким же образом и меня самого, как бы не освоились с моим присутствием, как бы не осознали, что хоть я и не из нищих и не говорю, как они, хоть у меня явно вид человека в мантии, даже если мантия на мне не всегда, но я тоже то и дело попадаюсь им на глаза во время их машинальных и беспорядочных скитаний по несколько раз на дню, и так день за днем, в течение недели, и двух, и трех, и четырех, словно заблудившийся домашний кот или пес, которого вышвырнул на улицу мальчик Эрик во время болезни.