Голос жены был мягок, а тон успокаивал. Альберт сам не ожидал, но у него вырвалось:

– Не самый плохой… – полуиспуганно-полуудивлённо он выпучил глаза, а потом добавил, медленнее и тише. – Я не справляюсь с Адкинсом, Лин.

– Хм? – Лин сделала подалась вперед, облокотившись на крышку стола.

– Не справляюсь с Адкинсом, – повторил Альберт.

– Я это поняла. Просто хочу подробностей.

Альберт вздохнул и посмотрел по сторонам. Справа, через большое окно, можно было увидеть людей на улице. Шли по делам, сливались в одно большое нечто, Альберт поморщился и отвернулся влево, к стойке. После этого посмотрел на жену.

– Я не знаю, как это объяснить, – признался он. – Я рассказывал про первый раз. Я думал, что держу ситуацию под контролем, но меня захлестнуло, я просто не смог ничего сделать.

– А второй раз?

– Точно так же, только ещё сильнее. Адкинс не испытывает ничего особенного из-за убийства своей семьи. Самое мрачное его чувство – беспомощность. Это нечто огромное. Завязанное буквально на всём. Кризис среднего возраста, недовольство изменениями в мире…

– Погоди, – Лин аккуратно подняла два пальца, прерывая Альберта. – Ты мне что-то подобное говорил там, на улице?

– Да, – кивнул Альберт. – И это пугает меня сильнее всего. Всё, что связано с этой его беспомощностью, находит во мне отклик. Раньше я об этом не думал, но я сталкивался со всем этим.

Опустив взгляд вниз, Лин тихо спросила:

– И с чем же ты таким сталкивался?

Альберт понял, что промолчать не получится, свести разговор на нет. Если уж говорить, то говорить полностью.

Начал он издалека:

– Вот я уже говорил. Ты сказала, что это антиглобализм, но я вообще в таких категориях не рассуждаю, это… Какой смысл? Если все одинаковые, то никого и нет.

– Ты это уже говорил.

– Да! – Альберт едва не опрокинул чашку, всплеснув руками. – Если все одинаковые, то, подумать только, кто же мы в конечном итоге? Ни традиционных праздников в индийских кварталах, ни русской колыбельной, ни… – Альберт вспомнил, как Зильберман назвал его «украденным» ребёнком, ему захотелось что-то сказать про свои корни, но он ничего о них не знал, и ему стало стыдно, он резко оборвал себя на полуслове. – Ничего.

– Ничего? – вопрос был риторическим, Лин не стала дожидаться ответа и пожала плечами, саркастично заметив. – Ничего и ничего. Что можно-то с этим сделать?

– Вот!

Альберт бешено закивал.

– Это беспомощность. Ты же видишь, ты же тоже понимаешь… Что-то уходит. Уходит навсегда. А что мы? Что мы?

– Это не беспомощность, – подумав, ответила Лин. – Это прогресс. Неизбежность. И это неважно. Что ещё, кроме этого? Вряд ли мысли об индийских праздниках поразили тебя настолько сильно.

– Да…

Она поняла, что дело не в праздниках.

– Это как-то касается меня? Нас?

Альберт нервно кивнул и, видя, что жена больше не заговорит, начал рассказ.

Он многое бы отдал, чтобы подключиться к ней. Чувствовать её больше, чем всегда, строить речь так, чтобы её это не задело.

Мечты оставались мечтами. Альберту приходилось говорить.

– Я не знаю, сколько это продолжается, – начал он, – может пару месяцев, но я чувствую, что что-то не так. Со мной.

Альберт думал, что рассказ у него выйдет сухой и короткий, что ему придётся отмалчиваться, но, нет. Словно плотину прорвало. Слова полились рекой. Альберт говорил. Рассказал про то, как просыпался по нескольку раз за ночь, как тревожно ему было ехать домой и там, как он занимал себя бессмысленными делами, чтобы подольше задержаться на работе и не думать ни о чём. Как он осознал это совсем недавно, после эмпатологии Адкинса и разговоров с Зильберманом.

Лин слушала. Она почти не смотрела на него. Изредка только, будто случайно, её взгляд поднимался от стола или чашки, но тут же она устремляла его куда-то вниз.

А Альберт говорил, всё говорил и говорил, и не мог наговориться.

– И сны, – сказал он. – Я видел сны с тобой, два раза, о том, как мы познакомились на той вечеринке. Это такое счастье, понимаешь? А теперь? Что со мной теперь? Вся моя жизнь пройдёт вот так? – сказал он.

Он подождал, ему хотелось, чтобы что-то сказала и Лин тоже, но она молчала.

– Вот так? – повторил он. – Я не знаю, что с этим делать. Это… это… – из груди Альберта рвалось невысказываемое, неописуемое, точнее, нужное слово он знал, но Альберт не хотел использовать именно его. Но, в конце концов, пришлось. – Это беспомощность, – сказал он. – Сколько беспомощности вокруг! Посмотри… Я беспомощен. Мир беспомощен. Народы. Люди. Все. Я так не могу.

Ему хотелось говорить ещё и ещё, но он замолчал. Уж слишком долго Лин молча водила пальцем по ободку чашки.

Она заговорила лишь когда молчание совсем уж затянулось.

– Ты меня-то любишь? – внезапно спросила она.

– Что? – Альберт приоткрыл рот в удивлении. – Я…

– Любишь меня, спрашиваю?

– Лин, я же не о том…

– Любишь?!

– Да…

– Тогда в чем проблема? – Лин не дала ему договорить. – Ты любишь меня. Я тебя. Этот Адкинс – опасный сумасшедший, и зря ты попытался с ним разобраться. Сдай дело. Забудь о нём. Всё будет хорошо.

– Лин… – Альберт едва не ударил кулаками по столам от раздражения. – Да, это из-за Адкинса. Именно поэтому я не могу просто взять и сдать дело. Ведь если я не разберусь с этим для него, то, как я разберусь с этим для себя?

– Ты просто не справился с больным мозгом. Он сумасшедший. И ты не потянул. Это нормально.

– Я должен разобраться!

– Как-нибудь разберёшься, – флегматично пожала плечами Лин.

– Я должен ему помочь!

Лин, откинулась на спинку дивана, сложила руки на груди и скривила губы.

– Ну, конечно, помочь должен. Не ври себе. Первый раз в жизни столкнулся с тем, что тебе не по зубам. Гордость взыграла?

– Лин!

– Что «Лин»?! – она взглянула в чашку и поморщилась. – Пусто! Плеснуть бы тебе в морду… И ты ещё называл меня эгоисткой? Тебе настолько насрать на всё и на всех, кроме себя, что ты готов ради своего… да чтоб тебя! Это настолько дороже меня?!

– Да не дороже! – лицо Альберта покраснело. – Тебе просто не понять!

– Уж простите, – издевательски протянула Лин. – Великие мысли нашего золотого мальчика не объясняли на факультативах!

– Да нет, это объясняли на тех курсах, с которых отчислили нашу недоучку!