мелькнувшего клинка — и невольно разжал пальцы от сильного удара… Револьвер полетел в сторону — а развернувшийся в мою сторону турок (глаза его сверкают совершенно безумно) обрушил резкий удар ятагана сверху-вниз. Удар, что однозначно рассек бы мою голову, коли бы я отпрянул назад! Но имея какой-никакой опыт ближней схватки, я рванулся вперед — предплечьем левой блокируя вооруженную руку противника, и кулаком правой ударив в горло османа…

Вот только удар вышел неточным, и попал я значительно ниже кадыка, в грудь — по сути, только оттолкнув врага на стенку окопа, даже не сбив его с ног! Но правую руку османа с зажатым в ней ятаганом мне удалось блокировать — и прихватить левой… После чего я начал действовать на рефлексах — и дернув руку противника на себя, зажал ее в локтевом сгибе правой! Одновременно с тем я зашагнул левой ногой назад, поставив стопы близко, на одну линию — и резко сел на правое колено, одновременно с тем скручивая корпус… Прикладной вариант исполнения броска «через спину с колена»! При котором мне удалось вытянуть вооруженную конечность османа так, чтобы его ятаган не зацепил меня во время «полета» владельца…

Впрочем, бросок вышел не особо амплитудным — и осман, ударившийся спиной об утоптанный снег, на деле нисколько не травмирован. Ровно секунда ему потребовалась, чтобы прийти в себя от легкого шока — и турок тут же рванул клинок к себе, скручиваясь на бок и пытаясь освободить правую руку! Но этой же секунды мне хватило, чтобы вырвать из-за голенища сапога трофейный штык-нож — и, зажав его обратным хватом, ударить врага в бок! А потом еще и еще, добивая бешено дергающегося и пытающегося вырваться турка, не желающего верить в свою смерть…

— Да сдохни ты, тварь!!!

Наконец, противник прекращает сопротивляться — и, освободив окровавленный штык-нож, я спешно достаю из кобуры собственный наган, принявшись торопливо заряжать его сильно трясущимися от пережитого пальцами…

Глава 9

… — Ты как, Жорж?

Георгий выглядит каким-то осунувшимся, подавленным, «погасшим» — что и не мудрено, учитывая ранение Степана и гибель Андрея. Мне и самому тяжело, муторно на душе — хотя, безусловно, легче по известным причинам… Не слабо так давит и то, что мы не можем даже убрать наших павших из окопов — турки могут пойти в новую атаку в любой момент. Потому сейчас, собрав винтовки, обновив запас гранат и патронов, мы можем лишь позволить себе короткий отдых… И поесть — пока есть время и возможность.

Мы с товарищем вернулись в нашу ячейку — она хотя бы свободна от тел павших в бою. Вдвоём, правда, в просторно окопе как-то… одиноко что ли. Безлюдно — словно вернувшись домой, застаешь лишь часть семьи…

Мой вопрос Жорж словно проигнорировал, лишь неопределённо пожав плечами — после чего достал из глубокого кармана шинели банку саморазогревающейся тушёнки. На мгновение замерев, с какой-то потаенной горечью смотря на консервы, он скрутил низ банки, запуская реакцию нагревания, после чего тихо произнес:

— Жареная баранина. Андрей вроде такую как раз хотел…

От этих слов в горле моем встал ком; все же пересилив себя, я попытался поддержать товарища:

— Война — это всегда потери, Георгий. Всегда. В том числе и близких, и друзей… И все же утешением нам должно послужить то, что воины, павшие на поле боя — они ведь пали за други своя! Что есть наивысший христианский подвиг! И если мы сейчас только будем снедать тушёнку, то наш балагур, посмеиваясь над нами, наблюдает за всем происходящим внизу из райских кущ, где ни в чем нет недостатка…

Жорж, потянувшись к сапогу за трофейным ножом, лишь угрюмо спросил:

— Ты в это веришь?

Я с твёрдой уверенностью ответил:

— Да. Безусловно верю. А разве ты нет?

Георгий, поднявший нож над банкой в ожидании, когда она окончательно согреется, немного помолчал, обдумывая ответ, после чего честно признался:

— Не знаю. Мне нравилось бывать в церкви в детстве. Было в этом что-то необычное, возвышенное… чудесное. Но детство прошло, священники предстали перед моими глазами в новом свете — простыми, грешными людьми со своими пороками… А регулярные службы стали лишь обрядом, обязательной традицией без содержания. К тому же появилось много вопросов, на которые я не нашёл ответов. Так что не знаю…

— Ну… Если вопросы появились, значит и ответы рано или поздно ты обретёшь, Жорж. А что касается батюшек — так они ведь и есть простые, грешные люди со своими страстями, большими и малыми… И все же они выбрали путь служения Богу — а это дорогого стоит. А потому и искушения у них более тяжёлые. И как бы то ни было, они будут нести ответ за свои грехи — а мы за свои… Но при этом вообще без веры никак нельзя. Особенно здесь, в окопах…

— Может быть, ты и прав, Рома, можеть быть, и прав. С верой действительно легче…

Мы ненадолго замолчали, думая каждый о своём. Тушёнка согрелась, и вскрыв ножом крышку, Георгий подал банку мне первому:

— Ангелы за трапезой.

— Ангелы за трапезой…

Благодарно кивнув товарищу и поддев жирный кусок мяса ложкой, я тщательно его прожевал — после чего решился уточнить:

— Что за вопросы, которые ты задавал себе, но на которые не нашёл ответа?

Георгий, в свою очередь быстро, даже жадно прожевавший свой кусок тушенки (господин прапорщик явно не знаком с техникой насыщения пищей посредством тщательного пережевывания — при котором, кстати, гораздо ярче проявляется вкус пищи), задал свой вопрос — но совершенно не тот, что я ожидал:

— Ты когда-нибудь любил, Рома? Только по настоящему?

Обескураженный столь неожиданной сменой темы, я даже ненадолго растерялся — но после ответил совершенно искренне и честно:

— Да, любил. И люблю.

Жорж тяжело вздохнул:

— Счастливый…

— А ты сам?

— Сам не знаю…

Не удержавшись, я невольно усмехнулся:

— Какой-то ты весь неопределившийся, друг мой! Но в любви не бывает так, что ты «не знаешь», любишь человека, или нет. Если сомневаешься — значит, точно не любишь.

Георгий, немного помолчав, согласно кивнул — но ответил с потаенной грустью:

— Ты прав… Если сомневаешься, то это чувство невозможно назвать любовью. Н-да… Вот только знаешь — снится мне одна девица. Вроде бы чувства уже ушли — но снится… И каждый раз после этих сновидений сердце не на месте.

Прожевав очередной кусок, я с любопытством спросил:

— Ну, и кто эта чаровница, являющаяся тебе в томительных любовных грехах? Какая-нибудь графинюшка