В течение первого года войны — с августа 1914 по сентябрь 1915 года — Унгерн получил пять ранений, по счастью, не тяжелых. Он избегал прекрасно оборудованных санитарных поездов и полевых госпиталей, предпочитая до выздоровления оставаться в обозе запасного полка. Его сослуживцы отмечали удивительную выносливость барона — его не влекло никуда с позиций, он был не знаком с чувством утомления и мог подолгу оставаться без сна и пищи, как бы забывая о них. Пригодились ему казавшиеся сумасбродными и бессмысленными одиночные странствия по забайкальской тайге и монгольским степям, без продовольствия и соответствующей экипировки. В этом не было никакой патологии и извращенной любви к человекоубийству. Многие ныне пишущие об Унгерне оценивают его поведение как «граничащее с безумием». Но если и было в нем безумие, то лишь то, которое русский военный теоретик Е. Э. Месснер считал «краше мудрости, краше всех прочих безумств — «рыцарское безумство» — честь». Барон Унгерн был честным солдатом в полном смысле этого слова. Свою работу он ценил и любил и старался выполнять ее насколько можно хорошо.

Даже недоброжелатели, говоря об Унгерне, единодушно отмечают ту любовь и доверие, которыми пользовался барон у рядовых казаков. Так было на протяжении всех его войн. Уже в 1920-х годах в Монголии рядовые казаки, по возрасту много старше своего командира, называли тридцатипятилетнего Унгерна «наш дедушка». Подобные эпитеты являются показателем одной из высших степеней доверия подчиненных к своему командиру.

«В строевом отношении он был безупречен, — пишет об Унгерне сослуживец. — Он проявлял широкую заботливость о казаках и конском составе. Его сотня и обмундирование лучше других, и его сотенный котел загружен всегда, может быть, полнее, чем это полагалось по нормам довольствия». Обратим внимание на последние слова: что они значат? Барон П. Н. Врангель, характеризуя своего подчиненного офицера Унгерна, писал о «странных противоречиях» его натуры: «Несомненный оригинальный и острый ум, и рядом с этим поразительное отсутствие культуры и узкий до чрезвычайности кругозор, поразительная застенчивость и даже дикость, и рядом с этим безумный порыв и необузданная вспыльчивость, не знающая пределов расточительность и удивительное отсутствие элементарных требований комфорта…» По воспоминаниям сослуживцев известно, что мать регулярно высылала барону весьма значительные суммы. Очевидно, что эти деньги тратились Унгерном на дополнительную «загрузку» сотенного котла, на улучшение быта подчиненных.

Прекрасно выразился об этом свойстве Унгерна историк А. С. Кручинин: «Барон не делал различий между своими деньгами и хозяйственными суммами своей сотни отнюдь не в том смысле, который обычно вкладывается в эти слова, и, похоже, считал собственный карман — тоже казенным достоянием».[12] Подобное поведение укладывалось в рамки средневековой рыцарской этики: рыцарь несет ответственность за тех, кто доверился ему и отправился с ним в поход, он не может бросить своих подчиненных на произвол судьбы. Этому правилу барон Унгерн оставался верен до конца жизни. Через несколько лет один из самых резких критиков барона отметит эту черту Романа Федоровича: «… за бароном пойдут, потому что барон никогда не бросит, барон умеет и знает, когда нужно поддержать».

Безусловно, барон Р. Ф. Унгерн-Штернберг смотрелся осколком средневекового рыцарства, залетевшим случайно на совсем не рыцарскую войну. Несколько лет назад на российские киноэкраны вышел французский фантастический фильм «Пришельцы», рассказывающий о средневековом рыцаре и его оруженосце, волею колдовства перенесенных в современное западное общество. Наверное, подобным «пришельцем из Средневековья» выглядел барон Унгерн. Правда, следует заметить, что в германской армии был свой «пришелец». Речь идет о военном летчике Манфреде фон Рихтгофене, по иронии судьбы также носившем баронский титул. Манфреда фон Рихтгофена современники часто называли «последним рыцарем XX века». Поразительно много параллелей, совпадений можно обнаружить в биографиях двух баронов: фон Унгерн-Штернберга и фон Рихтгофена.

Манфред фон Рихтгофен был на пять лет младше Унгерна. Он также получил преимущественно домашнее воспитание, учился в частном пансионе, позже был отправлен в кадетский корпус, где был отнюдь не самым прилежным учеником. Сам фон Рихтгофен позже вспоминал годы своего пребывания в кадетах: «Для меня оказалось очень тяжелым переносить всю строгую дисциплину училища и в точности исполнять приказы. Учиться мне не нравилось, и я делал только минимум, чтобы как-нибудь отделаться. На мой взгляд, неправильно было делать больше, чем просто достаточно, и поэтому я трудился как можно меньше. Последствием этого стало то, что мнение учителей обо мне было очень невыгодным…

Особенно я имел склонность ко всякого рода опасным шалостям. В один прекрасный день мы с приятелем Франкенбергом взобрались на знаменитую Валыптаттскую колокольню и привязали к концу шпиля мой носовой платок. Я до сих пор прекрасно помню, как трудно было отрицать свою причастность к этому…

Гораздо больше мне нравился институт в Лихтерфельде. Там я не чувствовал себя настолько изолированным от мира и понемногу начал жить более человеческой жизнью… Разумеется, мне очень хотелось попасть как можно скорее в армию… Мне очень нравилось служить в моем полку: что может быть лучше для молодого человека, чем кавалерия!

… О времени моей учебы в Военной академии скажу лишь вкратце. Это напоминает мне времена кадетского корпуса, и воспоминания эти не самые приятные…»

Из вышеприведенного отрывка легко установить схожие внешние факторы в биографиях Унгерна и Рихтгофена: нелюбовь к школе и систематическим занятиям, игры и развлечения, сопряженные с риском для жизни, благоговение перед самым «рыцарским» родом современных войск — кавалерией. Но более важным, чем внешнее сходство, является внутреннее родство, общее ощущение одиночества и изолированности в современном мире, повышенный интерес к истории своих предков, отношение к понятиям долга и чести. «Последнему рыцарю германской армии» капитану барону Манфреду фон Рихтгофену, также как и барону Р. Ф. Унгерн-Штернбергу, была суждена короткая жизнь: капитан Рихтгофен погиб 21 апреля 1918 года, в неполные тридцать лет. Средневековые рыцари редко доживали до старости и умирали в своих замках.

Между тем война, на которой им довелось сражаться, менее всего напоминала средневековые Крестовые походы или рыцарские турниры. К середине 1915 года стало ясно, что данная война приобретает затяжной характер. Во всех воюющих армиях произошло полное истощение наступательных сил.

«… B Европе установились новые границы, — пишет британский историк Д. Киган. — Они не имели ничего общего с прежними, кое-как охраняемыми, проницаемыми границами, которые можно было пересечь без предъявления паспорта на редких таможенных постах и в других местах». Новые границы больше напоминали земляные валы римских легионеров, охранявших империю от набегов северных варварских племен. Земляные укрепления использовались в войнах и прежде: во время Гражданской войны 1861–1865 годов в США, во время Русско-турецкой войны 1877–1878 годов, во время последней Русско-японской войны. Но ничто не могло сравниться по протяженности, глубине и сложности с оборонительной системой, развернувшейся в 1915 году по территории всей Европы: от Мемеля на Балтике до Черновиц на Буковине, от Ньивпорта в Бельгии до швейцарской границы в районе Фрайбурга линия земляных укреплений протянулась на 2000 километров. Колючая проволока, изобретение американских ковбоев XIX века, начала появляться весной 1915 года, натянутая между противоположными окопами. Была построена целая система подземных укрытий — блиндажей, а также вспомогательные и резервные линии в тылу.