— Есть, прочесть.

Рядом кто-то остановился, но лейтенант попросил оставить их наедине с Рютиным.

— Я жду, Рютин.

— Есть. Значит, так. Песня, которую поет ансамбль Черноморского флота. Я сам не слышал, но ребята говорят…

Прощались мы. К старинной этажерке

Ты, помню, торопливо подошла

И эту голубую табакерку

С дубовой полки бережно сняла.

Ты мне сказала, опустив ресницы

На влажные глаза, волны синей:

«Возьми ее, в походе пригодится,

Закуришь да и вспомнишь обо мне…»

Рютин вздохнул, умолк, вопросительно глянул на лейтенанта. Тот выжидающе молчал, и нельзя было понять, читать ли дальше. Рютин решил читать:

И вот, когда с жестокой силой

Осатаневший шторм качает моряка,

Напоминает мне всегда о милой

Синеющая дымка табака.

И часто, глядя на колечко дыма,

В который раз мне говорят друзья:

«Скажи-ка, парень, у твоей любимой,

Наверно, вот такие же глаза…»

Все, товарищ лейтенант.

Хитер молчал. Точно не слышал. Смотрел куда-то вдаль и думал о своем. Но не о девушке, не о словах песни, которые, если честно сказать, ему нравились. Они невольно напомнили Семену Хигеру сказочное мирное время…

В курсантском увольнении и он бывал желанным гостем для одной милой девушки. И он сиживал в уютной, чистенькой девичьей комнатке, среди старенькой мебели, кружевных занавесок и ярких вышивок, пил чай с печеньем, вел интересные беседы, с досадой поглядывал на часы-ходики, неумолимо оттикивавшие недолгое время курсантского счастья.

…Прощались мы. К старинной этажерке

Ты, помню, торопливо подошла…

Ишь, слова-то какие.

Вот только прощания с Ней не было. Война. Досрочный выпуск. Назначение на плавбатарею. Горячие дни и ночи строительства. И море. Открытое море. И все вражеские самолеты летят через них. Все через них!

Удивительна память человеческая! Лейтенанту лишь на миг вспомнилось довоенное. Всего на миг, а затем снова пришло настойчивое желание сказать матросу Рютину что-то резкое, сердитое. О нелепости, пагубности и даже преступности его, казалось бы, невинного занятия в то время, когда командир учит зенитчиков, как выстоять и победить в трудном бою с опытным врагом. То, что можно было понять и простить в мирное время, сейчас, в дни войны, в сознании лейтенанта Хигера не укладывалось. Сдержавшись, сказал:

— Ну и что вы после всего этого о себе думаете, а, Рютин?

Что он мог думать? Ответил, что виноват. Больше такое не повторится.

— Не повторится? А я не уверен. Понимаете, не уверен! Вы, наверное, и на моих занятиях стихи и песенки писали. Так? Нет, так, Рютин. А ну-ка скажите мне данные немецкого бомбардировщика Хе-111 к. Я жду.

Со стороны это было похоже на обычный товарищеский разговор двух сверстников. Стоят себе возле прожектора лейтенант и матрос. Беседуют. Если бы не колкие, насмешливые маслины глаз Хигера…

— Хе-111 — немецкий бомбовоз… бомбардировщик, значит. У него два мотора. Бомбовый груз… бомбовый груз… Не помню, товарищ лейтенант. Вчера помнил, а сегодня забыл. Я…

— Я же сказал, песенки писали. Хе-111 к. Скорость 420 километров в час. Двухмоторный. Дальность полета 3000 километров. Бомбовая нагрузка 2000 килограммов. Вооружение: три пулемета. Экипаж: четыре бандита. Вот что я вам говорил. Вот что все знают, а вы не знаете, Рютин.

Слова звучали напористо и хлестко. Лейтенант с трудом подавил гнев.

— Ваше место, Рютин, не возле орудия, а где-нибудь в тылу, на складе. У нас на «Квадрате» такой должности, пожалуй, и нет. При случае я обещаю вам перевод на сухопутье. Мне такие зенитчики не нужны!

Повернулся и ушел. Резкий, горячий. Тетрадку унес с собой. А в ней помимо песни еще и письмо к жене, которое Алексей написал до занятия, но, на беду свою, услышал, что после обеда должен прийти минный заградитель «Дооб» и на него передадут письма.

Времени свободного не было ни минуты: помимо беседы командира по плану был намечен двухчасовой тренаж возле орудий, а Алексею так хотелось, чтобы жена в ближайшие дни получила от него письмо.

И вот такая неприятность…

В ночь на второе сентября над морем была гроза с ливнем. К утру плавбатарея, умытая, чистенькая, покачивалась на четырехбалльной волне…

* * *

Боцман плавбатареи Александр Васильевич Бегасинский относился к числу немногих ветеранов Черноморского флота, коим, как сам он говорил, «довелось узнать еще царскую службу во всем ее распрекрасном виде». Боцман при случае любил говорить молодым краснофлотцам: «Эх, райское у вас житье, флотцы-краснофлотцы. Обращение, уважение, трудись — не перетрудись… Вот раньше, бывало…» И тут обычно следовали воспоминания, да все к месту, именно к данному, конкретному случаю. Одни удивлялись: «И откуда только Александр Васильевич истории свои извлекает?» Другие резонно поясняли: «Почти тридцать лет на флоте — шутка ли. Считай, три академии!»

…Бегасинский стоял рядом со старшиной-хозяйственником и придирчиво тыкал пальцем в вещевую ведомость. После очередного «тычка» Гавриил Пузько (тоже «годок», рождения 1893-го) как бы заново заглядывал в им же самим составленную ведомость, переспрашивал и уже потом докладывал по сути вопроса.

— Здесь почему прочерк? Я же сказал…

— Где? Так ведь не положено, Александр Васильевич! Вот приказ, читайте… «Свитер шерстяной — только находящимся за полярным кругом. Для ком. и нач. состава — один на два года, а для рядового и младшего начсостава…»

— «Младшего начсостава»! Хреновый ты младший начсостав, если за буквами казенных бумаг жизни не видишь! Я же сказал тебе: составляй и включай всех палубных… А ты: «Не поло-ожено…» Ох, Пузько, Пузько… Полушубки, десять штук, включил?

— Полушубки? Да вот же… — Пузько в сердцах стукнул тыльной стороной ладони по ведомости, обиженно взглянул снизу вверх на боцмана.

— Тихо, тихо, товарищ Пузько! Нервы, Гавриил Васильевич, в нашем моряцком деле — главное. Так… Идем дальше. Валенки… Сколько-сколько?! Ну, поставлю я тебя, сидорова кота, на ночку на мостик в ботиночках. Поставлю!

— Александр Васильевич, да не дадут нам столько ва…

— Переписывай ведомость, и без фокусов!

Бегасинский крякнул. Пузько уже знал боцманский характер — тут уж спорить бесполезно.

— Есть, переписать! — обиженно буркнул он, потирая ладонью лысеющую голову.

Кто-то постучал в дверь кладовой.

— Прошу разрешения? — спросил чернявый матрос.

— А, Рютин! Заходи, заходи! — обрадовался Бегасинский.

— Товарищ мичман! — поднес пальцы к бескозырке Рютин. — Прибыл для дальнейшего прохождения службы… в ваше распоряжение.