По-видимому, Герода лично все-таки не осудили, если процесс вообще дошел до конца: год спустя он уже был консулом вместе с Фронтоном. Дальше в его жизни триумфы чередовались с несчастьями. Он открыл свою школу в Марафоне, в великолепном имении с надписью на воротах: «Здесь начинаются владения Всемирного Согласия». Учащиеся съезжались со всей Империи. Повсюду стояли памятники и статуи из мрамора близлежащего Пентиликийского карьера — изображения его духовных детей и гробницы скончавшихся детей любви. Его страсть к знаниям была неутолима. Он читал за столом и в бане, диктовал секретарям в повозке, сам чертил планы строений, которыми одаривал Афины, страдавшие от его же злоупотреблений. Свидетельством тому до наших дней остался Одеон на боковом склоне Акрополя. Герод считался самым богатым человеком в мире, был признан самым красноречивым, но, как мы увидим, не избежал печального конца.

Риторы вызывали друг друга на состязания, как чемпионы, защищающие титулы. Эти блестящие зрелища освещали небо Античности, подобно метеорам, не оставляющим следов. Здесь кроется одна из причин бедности интеллектуального наследия той эпохи. Огромная энергия уходила в жар словесных поединков в амфитеатрах, одеонах и преториях. Отзвуки народных комедий, на которые римляне ломились не меньше, чем на скачки и гладиаторские бои, до нас также не дошли. Фантазий и слушателей для литературного творчества оставалось мало. Книжная торговля процветала, однако новинки, видимо, были редки. Современники почти не донесли до нас сведений о крупных именах, время — значительных произведений. Историки постоянно задаются вопросом о природе и степени этого упадка и о том, был ли он на самом деле[27].

Механизм совместного правления Антонина и Марка Аврелия превосходно работал уже двадцать два года (мировой рекорд). Даже самые недоброжелательные хронисты не оставили никаких свидетельств нетерпеливого недовольства или огорчения наследника. Рассказывают только, что однажды старый император гулял в саду со своим другом Гомуллом и тот указал ему на Домицию Луциллу, молившуюся перед статуей Аполлона. «Видишь, — сказал Гомулл, — она молит Бога поскорее забрать тебя». Но шутить было позволено, потому что ничего серьезного за этим не стояло. Марк Аврелий не возводил в проблему то, что в правлении он играл вторую роль, и мы, пожалуй, не должны на этом основании заключать, что он был слаб характером. Ему казалось нормальным делить неисчерпаемые обязанности, которых он не домогался и к каким не имел провиденциального призвания. Как мы увидим, он дважды по собственной инициативе и в гораздо менее благоприятных условиях повторил опыт соправления с разными партнерами.

На следующий, 161 год Антонин ослабел. Ему исполнилось семьдесят пять лет — для античности возраст преклонный. Его сильно беспокоили внешнеполитические проблемы. Царствование Антонина оставалось спокойным только ценой активной дипломатии и постоянной политики вооруженного сдерживания. В предсмертном бреду, ругая «царей, бросающих вызов Риму», он выражал тайную заботу всей своей жизни: поддерживать престиж и целостность Империи своих предшественников, но другими средствами. Он не мчался при каждом случае на границу, не являлся потомству в блестящих доспехах — разве что на статуе в Ватикане. Больше двадцати лет ему удавалось это чудо: стоя в центре, быть недвижным наблюдателем волнений на окраинах, выслушивать доклады, посылать обдуманные приказы понимающим дело легатам и недвусмысленные знаки беспокойным соседям.

Многие полагают, что секрет такой удачной внешней политики следует искать в совпадении чрезвычайно благоприятных условий, которыми Антонин пользовался или которым у него хватало мудрости не противиться. Действительно, вполне вероятно, что именно программа выпрямления и укрепления стратегических границ, начатая Домицианом, реализованная Траяном и методически завершенная Адрианом, дала Риму передышку, продолжавшуюся до середины века. Нет сомнения и в том, что варварских конников, гарцевавших возле рубежей Империи, обескуражили удары, нанесенные Траяном, и слава его оружия: наследники побежденных стали осторожнее, и Антонин застал поколение не слишком предприимчивых парфянских, германских и британских вождей. Ему не пришлось противостоять большим организованным нашествиям. Но он вполне догадывался, что история лишь задержала дыхание, и, умирая, не был спокоен.

Император жил в Лории — поместье, где он вырос, на Аврелиевой дороге, ведущей из Рима в Галлию. Однажды на ужин он немного переел своего любимого альпийского сыра. Началось отравление, поднялся жар. Наутро Антонин вызвал обоих префектов претория и в их присутствии препоручил государство и дочь Марку Аврелию. Он велел перенести статую Фортуны (богини удачи), лежащую в постели императора, в комнату своего зятя и наследника. Затем он погрузился в беспокойный сон — тут-то все и услышали, как он впервые высказывает тревоги и гнев, таившиеся в нем всю жизнь. Но к утру он вновь успокоился, а вечером, когда дежурный центурион вошел к императору спросить пароль для стражи, тот прошептал: «Aequanimitas», — что приблизительно можно перевести как «ровность духа». «Наконец, — сообщает биограф, — он повернулся на бок, как будто хотел спать». Это было 7 марта 161 года.

Здесь легенда в высшей степени правдоподобна. В этом человеке, прозванном Святым или Праведным, о котором у нас нет ни одного отзыва, выбивающегося из общего мнения, все было так ладно, что можно подумать, будто фортуна всю жизнь верно сопутствовала ему. И почему бы не допустить, что иногда общество приходит в счастливое состояние равновесия, в котором порождает правителей по образу своему? Пока поколение, естественно желающее быть верным самому себе, не завершит свой жизненный путь, действует совокупность взаимодействий и подражаний, придающая картине глубину и размах. Гораздо труднее сохранить это равновесие, приспособить его к обновляющемуся обществу. Но Антонин принял свои меры. При Марке его царство вместе со всем аппаратом управления продолжалось в неизменном пространстве-времени. Император уходил к своей Фаустине, оставляя другую подругу молодому коллеге, у которого было довольно времени стать таким же, как он.

Но если дух времени и впрямь был таков — куда же девались беспощадная сила, жестокость, произвол, которыми согласно Тациту Рим был исполнен на несколько десятилетий раньше и которые Дион Кассий увидел несколькими десятилетиями позже? Очень краткие циклы перехода от жестокости к терпимости и обратно к цивилизации, которая кажется замкнутой и находящейся в плену у своих традиций насилия, нарушают наши предвзятые представления. Не следовало ли, чтобы уйти от исконного наследства, разрушить ее, а на ее развалинах построить новую? Ведь наше иудеохристианское сознание не может не отбросить проклятый мир, уничтожаемый собственными грехами, безвозвратно в прошлое. Кроме того, многие возразят, что в Риме не могло быть таких благодатных периодов, как мы говорили, потому что если немногие избранные и подошли к представлениям о гуманности, то для большинства эти идеи были недоступны.

Этот редемпционистский тезис (а все мы более или менее сознательные редемпционисты) заслуживает рассмотрения. Конечно же блеск Антонинов не должен нас ослеплять. Оставались еще огромные области мрака, и когда (вспомним тут последние слова Марка Аврелия) «солнце зашло за Дунай», римские небеса снова покрылись мраком. Но остается фактом, что во II веке н. э. история стала выглядеть лучше, причем распространение христианства еще не оказало своего влияния. То и другое лишь совпадало по времени, и отсюда, конечно, можно извлечь важные выводы.