Остальные вторили ему громким смехом, перебрасываясь какими-то репликами на своем языке, видимо изрядно их веселившими. Вот только смех этот был вовсе не радостным, слышались в нем отчетливые нервные, истеричные нотки, резала ухо нарочитая искусственность.

Парень с усами-стрелочками повернулся к нам боком, что-то говоря замершему рядом мрачному мужику с пулеметом, и на правой стороне его груди ярко отразив солнечный луч сверкнул орден Красной звезды. Я пораженно уставился на него, гадая, откуда у грузинского бандита могла вдруг взяться боевая награда. Может он просто снял эту армейскую куртку с кого-то, кто был настоящим героем? Или… Поймав мой пристальный взгляд, усатый широко улыбнулся мне и зачем-то дурашливо погрозил пальцем, я поспешно потупился, пряча от греха подальше глаза, мало ли чего ему взбредет в голову?

Тем временем согнанных в кучу беженцев принялись сортировать, вырывая из толпы и отводя в сторону всех мужчин. Спустя пару минут осетины оказались разделены на две неравные группы. В первой оказались шестеро напряженно молчащих угрюмых мужиков и один молодой парень, наверное наш ровесник, волком зыркающий на неспешно прохаживающихся рядом с оружием наготове грузин. Вторая группа состояла из женщин и маленьких детей, там царили стон и плач. Женщины причитали, заламывая руки, тянулись к мужьям. Дети толком не понимая что происходит, но ориентируясь на поведение взрослых тоже подняли несусветный вой. Из толпы выделялась стоящая отдельно с краю старуха, та самая, что кормила нас пирогами. Она стояла молча прямая как палка, стояла и смотрела на нас, так будто ожидала чего-то. Может она рассчитывала, что вот сейчас мы вдруг и всех спасем? Это была явно глупая несбыточная надежда, после всего того, что уже произошло давно стало ясно, что мы не вмешаемся, чтобы не творили грузины, но она все равно, стояла и смотрела, изредка молча шевеля губами. Молилась? Или проклинала нас, евших ее хлеб, а сейчас позорно струсивших, не смеющих заступиться за тех, кого взялись защищать? Почему-то мне не хотелось знать ответ на этот вопрос и было невыносимо стыдно смотреть в ее сторону. Чтобы не видеть ее, не встречаться с ней взглядом, я крепко зажмурил глаза. Не хочу смотреть на это! Не хочу! Ни за что не открою глаз, пока все не кончится!

Однако глаза открылись сами, открылись широко и испуганно, когда с дороги раздался пронзительный женский крик. Кричала та самая молоденькая осетинка, хрупкая, изящная женщина-девушка, на которую я обратил внимание еще в кузове. Давешний улыбчивый пулеметчик, тот самый, что называл меня «генацвале», облапил ее сзади медвежьей хваткой и куда-то тащил верещащую и отчаянно отбивающуюся крепко сжав жадными растопыренными пальцами ее груди, не обращая внимания на лишь распалявшее его сопротивление. Она извивалась в его крепких руках, пытаясь вырваться и кричала громко пронзительно, а пулеметчик смеялся, оглушительно хохотал, заглушая ее крики. Длинный ствол пулемета со сложенными сошками мотался туда-сюда за его спиной. Я судорожно сглотнул наполняясь предчувствием чего-то неотвратимого и ужасного, что вот-вот должно было произойти на моих глазах. Очень хотелось снова закрыть глаза, но они помимо моей воли оставались широко открытыми и будто притянутые мощным магнитом следили за слившейся в какое-то извращенное многорукое, многоногое существо парой. Пулеметчик смеялся, легко унося свою добычу все дальше и дальше, туда где пропыленный борт нашего «Урала» прикроет их от дороги. Остальные грузины что-то одобрительное выкрикивали ему вслед.

— Ну, блядь, это уж слишком, — холодно произнес над самым моим ухом Пепс.

А следом за его словами сухо и неестественно громко щелкнул автоматный предохранитель. В нарушение всех инструкций на выездах мы всегда заранее загоняли патрон в патронник, а потом просто держали автомат на предохранителе. Нехитрая истина, что лучше получить лишний раз пистон от начальства, чем в нужный момент не успеть вовремя выстрелить, быстро доходила до каждого. Сейчас у Пепса наверняка уже дослан патрон в патронник и достаточно только надавить пальцем не спуск, как по скучковавшимся на дороге грузинам хлестнет плетью длинная очередь. А потом… Потом мы все умрем, как-то ясно и отчетливо понял в тот момент я. Умрем, потому что сбились плотной группой, на открытом склоне, как стадо баранов, потому что половина из нас просто не готова стрелять в людей, а другая промедлит, не сразу въехав в обстановку. Умрем, потому что у нас только автоматы, а у тех на дороге, как минимум четыре пулемета, и они не задумываясь пустят их в ход, а еще ведь наверняка есть следящий за нами со склона снайпер. Я сжался всем телом в ожидании гибельной очереди, боясь оглянуться, посмотреть на Пепса, чтобы не дай бог этим взглядом не подтолкнуть его к самоубийственным выстрелам.

— Сержант Кондратьев! — яростно гаркнул Свин, тоже засекший несмотря на опьянение щелчок предохранителя.

Пепс ничего не ответил тяжело дыша прямо у меня над ухом. Он просто стоял и тяжело дышал, собираясь с духом перед тем, что ему предстояло совершить и не хотел отвлекаться на окрики разгневанного начальства. Ему было все равно, он как бы уже находился не здесь, готовясь окончательно переступить отделяющую его от нашего мира черту.

Свин вырос перед нами как из-под земли. Невысокий, коренастый, с задранным вверх курносым носом, на щеках цвели багровые пятна, глаза от ярости сжались в узкие щелочки. Его выпирающая вперед грудь, барабаном натянувшая линялую хэбэшку, ткнулась прямо в автоматный ствол. Старлей будто бы этого даже не замечал.

— Отставить, Кондратьев! Отставить, я сказал! Оружие на предохранитель! Ну! Быстро!

Я облегченно перевел дух, понимая, что ничего не будет. Сейчас Пепс послушается, просто не может не послушаться и все обойдется. Не будет этой заполошной очереди, и неминуемо следующего за ней расстрела. Ничего не будет. Подумаешь, изнасилуют эту осетинку, ничего страшного, может ей даже приятно будет. Зато мы будем живы и здоровы, зато нас не тронут, меня не тронут… мысли бешеным галопом скакали в моей голове, натыкаясь друг на друга, не давая додумать их до конца, какие-то стыдные, совсем не героические, и от того я не давал им задерживаться на сознательном уровне, чтобы они не успели оформиться, ясно показать мне то трусливое облегчение, что буквально распирало меня после слов Свина.

— Отойди, — хрипло выговорил Пепс, чужим незнакомым голосом. — Отойди, не мешай…

Он сунулся вправо, пытаясь обойти закрывавшего от него дорогу старлея, и тот неожиданно легко уступил, разворачиваясь:

— Ладно, хорошо… Иди… Давай, что же ты?!

Пепс подозрительно глянул на него, но Свин смотрел совершенно невозмутимо, даже слегка улыбаясь. Все еще недоверчиво косясь, сержант сделал маленький шаг вперед и в сторону. Видимо по рассеянности старлей не полностью развернулся освобождая ему дорогу, и теперь Пепсу приходилось протискиваться между ним и застывшим слева Васькой Лебедем практически вплотную.

Первого удара я не заметил, настолько он оказался неожиданным, просто услышал глухой костяной звук. Только потом, анализируя происшедшее я сообразил, что когда Пепс оказался с ним совсем рядом и можно было надежно перехватить его автомат, Свин ударил его правым локтем в затылок, коротко, практически без замаха. Левая рука офицера тем временем цепко лапнула автоматное цевье, разворачивая ствол вверх, на тот случай, если сержант все же успеет нажать на спуск. Нет, не успел. Возвращаясь назад после первого удара, четким отработанным движением локоть Свина врубился Пепсу прямо в переносицу, после чего наш «замок» тяжело хлюпнув разбитым лицом осел на траву. Автомат его остался в руке у старлея, а сам Пепс, похоже был в глубоком нокдауне и лишь мелко тряс опущенной головой, даже не пытаясь подняться. Из вспухшего багровым носа шустро рванули тонкие кровавые ручейки.