Дорота. В Польше все тогда были увлечены мозгом Ленина.

Януш. Да? (Смеется.) Мир науки — это мир интриг и скандалов, в котором есть место для самых невероятных историй. Им управляет тщеславие и зависть, но с той существенной разницей, что завидуют здесь мозгам и замыслам. Чему-то действительно великому. Глупо завидовать тому, что у кого-то есть автомобиль, ведь есть шанс, что когда-нибудь ты и сам будешь его иметь. С умом дело обстоит не так уж просто. Мир науки — это мир похищенных замыслов и результатов исследований, а его структура больше всего напоминает французский двор.

Дорота. Нобелевские премии, когда оказывается, что отцов какой-нибудь идеи много, — яркий тому пример.

Януш. Да. Я в этом мире существовал, и отношения такого рода меня вполне устраивали. Работа велась при большом дворе профессора. Только придворные титулы и звания были заменены научными — вместо маркграфов или графов появились профессора, доктора и доценты. Такова структура абсолютного подчинения. Я не выносил этой неестественности и надувания щек. В Германии все это доходит до крайности — здесь тебя величают доктором, даже когда ставишь машину на техосмотр, потому что у каждого звание вписано в удостоверение личности — в моем стоит «доктор Вишневский». В Германии звание становится частью фамилии, следовательно, я — доктор Януш Леон Вишневский, а не просто Януш Леон Вишневский. Таковы неписаные правила, которые, вероятно, следуют из того, что если кто-то когда-то не мог иметь перед фамилией приставку «фон», то становился «доктором». История кражи мозга Эйнштейна и разделения его на части, разумеется, подлинна. Я приправил ее лишь любовной историей Эндрю и санитарки. Все это можно выгуглить из Сети и найти снимки типа, держащего баночки с кусочками мозга Эйнштейна. Я отлично знал, что подлинность событий, описанных в книге, будет проверяться, как и вопросы, связанные с расшифровкой генома. Я всегда несу ответственность за то, что пишу, чему научился в ходе публикаций научных статей, и придерживаюсь того же принципа и в беллетристике. Но это мне не всегда удается. Так, например, мне указали на разные недочеты во фрагменте, посвященном Кинзи. Я написал о том, что он занимался изучением «одной из подгрупп ос семейства СушрШае», а какой-то польский биолог прислал мне письмо о том, что, очевидно, речь в тексте шла не о подгруппе, а о виде и что, цитирую, «Я обманываю всю Польшу и должен стыдиться».

Дорота. Ну конечно, ведь это его жизнь.

Януш. Я знаю, у каждого своя грядка. Кто-то другой упрекает меня, что у «Сааба 900 5» нет кузова кабриолет, зато он есть у «Сааба 9000 5». А может, наоборот — я и теперь не помню, как правильно: забыл я один ноль или дописал лишний. Редакция этого тоже не проверила.

Дорота. Но смотри, как внимательны читатели.

Януш. Да, это научило меня относиться к ним с уважением, помнить, что то, о чем я упоминаю в своей книге, может быть предметом, которому кто-то из читателей посвящает свою жизнь. Среди ошибок, допущенных второпях, есть одна существенная. Я написал, что Кейт Ричарде — ударник, тогда как он гитарист в группе «Роллинг Стоунз». Ошибку исправили уже в следующем издании. Но я получил штук сто пятьдесят писем, в которых меня справедливо ругали за нее. Я не считал также, сколько улиц ведет к музею в Новом Сонче (смеется). А насколько помню, я привожу такую информацию в «Повторении судьбы».

Дорота. Хорошо, но это же, в конце концов, может быть вымыслом и не соответствовать действительности.

Януш. Но тогда люди перестают верить в то, что ты пишешь.

Дорота. Оставим пока в стороне тему книги. Я хотела, чтобы рассказ о ней появился немного позже. Пока же Давай вспомним тот момент, когда ты вернулся в Польшу после годичного пребывания в Соединенных Штатах. Что происходило в твоей жизни тогда?

Януш. Прежде всего, я планировал защитить диссертацию. Я защитил ее в Варшавском политехническом институте, поскольку в моем родном университете не было специалистов в этой области. Тогда в Торуни не было специалистов по информатике, облеченных соответствующими званиями и настолько компетентных, чтобы стать моим научным руководителем, а значит, я снова должен был уезжать из дому. Я знал на память дорогу Варшава— Торунь. В то время я купил себе автомобиль и благодаря отоваренным из-под полы карточкам на бензин мог позволить себе ездить в Варшавский политехнический институт, куда приняли мою диссертацию и где профессор Марек Стабровский, преподававший на электротехническом факультете, согласился стать моим руководителем. В 1985 году, менее чем через год после моего возвращения из Америки, я ее защитил. Тогда возник вопрос: «Что дальше?» Знания в области информатики, которые я приобрел в Штатах, в Польше не были востребованы.

Дорота. Из-за разницы в уровне развития техники?

Януш. Да. В Америке я узнал о существовании других возможностей, другой сетевой техники, работал на других компьютерах, на «персоналках». В 1984 году появились первые персональные компьютеры Гейтса, стоявшие на столах сотрудников, о чем в Польше в это время еще даже не начали мечтать. Но я-то жил с сознанием того, что в Америке все это есть. В голове не укладывалось, что в Польше программисты по-прежнему работают с перфокартами, что без оператора они не в состоянии распечатать результаты собственной работы. Я хотел иметь компьютер на столе и констатировал тот факт, что такой техники в Польше еще долго не будет. Главным образом из-за нашей безалаберности.

Дорота. Просто мы были отрезаны тогда от технологий. Возьми, к примеру, сотовый телефон.

Януш. Да. Я хорошо это сознавал и стал искать организацию, в которой мог бы начать работать.

Дорота. И тебе не пришло в голову, что это могла быть польская Военно-техническая академия, которая в смысле технологий всегда была впереди всех?

Януш. Это как-то не пришло мне в голову. Кроме того, после училища я испытывал отвращение ко всем службам типа армии, милиции. Мне казалось, что это аппарат насилия. Не знаю почему, но именно так мне казалось. Я не хотел быть частью этой системы. Никогда не мог понять, как кто-то может осознанно выбрать офицерскую школу, ну разве что кроме лётной. Как можно допустить, чтобы какой-то тип позволял себе орать на тебя, указывая, что делать. А ты был бы обязан, несмотря ни на что, щелкать каблуками, прикладывая два пальца к виску и умирая от уважения к своему командиру. Меня это никогда не заводило. Несмотря на то что я был моряком, я удачно увильнул от армии. И не я один, каждый, кто мог или имел какие-то знакомства, так делал. В Германию же я поехал потому, что деньги, заработанные в США, стали заканчиваться. Я купил автомобиль, надо было обустроить квартиру, а кафель и обои можно было приобрести только в «Певексе». Можно было, конечно, обратиться на какой-нибудь завод, выпускающий кафельную плитку, или решить вопрос по знакомству, но легче всего было купить в магазине, только на что? Как раз тогда мой товарищ, работавший в Германии, и сказал мне, что у них в институте каждый четверг проходят лекции, на которые приглашаются ученые, и что в последнее время появилась необходимость прочитать лекцию на тему архивирования данных. Это была тема моей диссертации, и она меня интересовала, а у них в институте была большая база данных. Товарищ обещал поговорить с шефом, чтобы меня пригласили сделать доклад. Самым важным, однако, было обещанное вознаграждение — триста марок. По тем временам огромная сумма, поскольку в Польше я тогда зарабатывал (в пересчете на цены на черном рынке) пятьдесят марок в месяц. Я получил приглашение. Тогда у меня уже появился другой автомобиль — дизельный: для покупки дизеля карточки были не нужны. Я погрузил в свой «Дайхатцу-Шарада» две канистры с топливом, спрятал сигареты, чтобы не покупать в Германии, и отправился во Франкфурт-на-Майне. От меня несло дизельным топливом, которое я заливал по дороге, я специально ехал через ГДР, хоть эта дорога и была длиннее, чтобы иметь возможность докупить топливо, если оно закончится, за восточные, а не за западные марки. В 6.00 я был во Франкфурте, вконец измученный поездкой, припарковался в центре и в 8.00 проснулся. Пробки в центре Франкфурта сопоставимы только с нью-йоркскими. Я приехал на съемную квартиру, переоделся, побрызгался туалетной водой, чтобы заглушить запах дизеля, и отправился на лекцию. Эта лекция очень заинтересовала немцев. И вот наступил самый важный момент — я пошел в бухгалтерию. Когда я получил свои триста марок, бухгалтер спросила меня, как я добрался до Франкфурта. Я ответил, что приехал на машине, а она мне на это: «Как на машине? Ведь мы оплатили бы вам билет на самолет». Мне бы и в голову не пришло, что такое в принципе возможно. Она заплатила мне еще за потраченное на дорогу топливо. Потом я был приглашен на ланч каким-то директором и шефом исследовательского отдела. Оказывается, так они принимали всех зарубежных гостей. Во время ланча меня стали расспрашивать, кто я, где работаю. В конце трапезы профессор Лоусон, англичанин, спросил меня, не хочу ли я поработать у них, ведь они как раз комплектуют команду, которой предстоит заняться электронным преобразованием данных — переходят с книг на базы данных, не хочу ли я к ним присоединиться. Это была невероятная неожиданность и огромная радость. Я постарался сохранить хладнокровие и сказал, что подумаю, а сам не мог дождаться момента, чтобы позвонить жене и передать ей эту новость. Потом они пообещали разобраться с вопросом о разрешении на работу и выслать мне приглашение. Фактически через неделю после моего возвращения домой пришло приглашение. В университете я был вынужден сказать, что получил от англичан грант, поскольку тогда, разумеется, нельзя было ездить за границу работать. Разве что только строить нефтеперегонный завод в Ливии. Впрочем, мое приглашение и в самом деле можно было рассматривать как поездку по гранту, так как я ехал туда, чтобы проводить научные исследования, необходимые для моей будущей докторской диссертации. Потом очень долго длилось улаживание формальностей — надо было получить разрешение на работу, визы для жены и дочери, поскольку я хотел ехать вместе с ними. Мне обещали помочь найти квартиру.