– Я был взрослый, она – маленькая, – мрачно ответил Алымов, не глядя на Веру Павловну.

– Это в шестнадцать лет – маленькая? Ты сам-то в это время уже из штанов выпрыгивал.

– Что ты пристала? Штаны мои ей покоя не дают!

– Это тебе штаны покоя не дают! Вернее, то, что в штанах…

– Тетка! Отстань от меня! – Алымов начал злиться. – Что ты лезешь не в свое дело?

– Потому что мне вас, дураков, жалко. Сидят как два сыча. – Вера показала, как сидят сычи, и Алымов невольно хмыкнул. – Чего сидите-то? У моря погоды ждете? Девочка извелась вся!

– Она извелась. Это я извелся! Не знаю, на какой козе и подъехать!

– Да ты вообще не подъезжаешь. Ждешь, чтобы сама в руки упала? Не дождешься! У нее до сих пор болит. Она даже говорить об этом не может. Я спросила так нежненько…

– Представляю.

– А она сразу ощетинилась, не хуже дикобраза.

– Ну и что прикажешь мне делать?

– Прощенья просить. И убедительно. На коленочки можешь встать. И скажи, что любишь, жить без нее не можешь – не знаешь, что говорить? Только без актерского выпендрежа, сам от себя скажи.

– Сам от себя… Я не умею!

– Пора бы и научиться.

– Тетка, я ни разу в жизни такого не говорил! Это ж страшно!

– А то! Все настоящее всегда страшно. Это тебе не козликом по сцене скакать да девок заваливать. Или ты что, думаешь, будет еще одна жизнь? С Асей? А эта – так, черновичок?!

– Ma tante, да я все понимаю, – уныло произнес Сергей. – Как-то ты меня совсем… унасекомила…

Вера подошла и погладила его по голове. Алымов горько вздохнул:

– Как жить…

– Пора, мальчик. Пора повзрослеть. Вон у тебя уже волосы седые…

– Где? – возмутился Алымов и принялся придирчиво рассматривать себя в зеркало.

– О господи! Ты неисправим.

– Да ладно, я ж просто подыграл.

– Наверно, зря я тебя воспитываю. Ты упрямый, как слон, и всегда все наоборот делаешь.

– Я, конечно, упрямый, но не совсем безнадежный. Не волнуйся, я понял, осознал, исправлюсь, виноват, больше не повторится…

– Отцепись! – Вера, смеясь, отбивалась от Алымова, целующего ей руки. – Девочке своей целуй, а не мне. Такая милая… Любит тебя.

И вдруг заплакала, а Сергей тут же обнял ее:

– Ну не надо, дорогая, не надо.

– Моя… как раз такая… сейчас была бы, – всхлипывая, бормотала Вера. – Моя бедная девочка…

– Ну что ты, ma tante, твоя была бы рыжая и сумасшедшая, совсем как ты!

– Сережик, ты только подумай, какие у вас с Асенькой красивые детки получатся!

– Так, все! Хватит с меня. Еще одно слово – и я посажу тебя на шкаф!

С трудом отделавшись от тетки, Алымов отправился в один московский музей, чтобы встретиться со специалистом, которого ему нашла Вера Павловна. Как же его? Сергей заглянул в бумажку: Владимир Игоревич, ну да. Он уже слегка злился: машину с трудом удалось приткнуть на стоянку, Владимир Игоревич опаздывал, и на Алымова, сидевшего на служебном входе, уже косились проходившие мимо сотрудники, так что он поглубже надвинул шляпу. Наконец запыхавшийся Владимир Игоревич явился, и они, оба нацепив очки, склонились над маленьким предметом, завернутым в бумажку, который Алымов достал из кармана:

– Что вы думаете?

– Интересно… Откуда это у вас?

– Долгая история! Не думаю, что это может быть подделкой, потому что все время было в семье. Это ценная вещь?

– Давайте-ка подойдем поближе к свету. Ну что ж, если это, как вы уверяете, подлинник, тогда… Видите дату? Тысяча восемьсот тридцать девятый год! Большая редкость. Всего два комплекта было выпущено. У вас только одна? Или еще есть?

– Еще две. Того же года.

– О, полный комплект! Большая редкость! Но эта – самая дорогая. Если действительно оригиналы, всё вместе на аукционе тысяч на сто пятьдесят потянет.

– Рублей?

– Бог с вами! Долларов, конечно. Вам надо сделать экспертизу, получить сертификат.

– А у вас это можно сделать?

– Да, пожалуйста. Сейчас я выпишу вам пропуск, и мы пройдем, оформим акт передачи на временное хранение. У нас есть свой пробирер, так что…

«Надо же, сто пятьдесят тысяч долларов!» – удивлялся Алымов, отъезжая от музея. Интересно! Пожалуй, надо бы еще кое-то выяснить. Но уже завтра. А сегодня его ждала волынка на всю ночь… И Сергей вздохнул.

Возвращаясь под утро домой, Алымов чуть не заснул на светофоре и мечтал быстренько принять душ, съесть какой-нибудь бутерброд и завалиться спать. А поднимаясь в лифте, думал уже только о том, как бы поскорей добраться до кровати – кроссовки скинуть, и ладно. Глаза слипались, в виске сверлила тупая боль, и Сергей с ужасом думал: «Кой черт занес меня на эту галеру?!» [5]. Осторожно, стараясь не слишком шуметь, он зашел в квартиру, прислонился к стене, разуваясь, и зажмурился от внезапно вспыхнувшего света: Ася стояла в дверях своей комнаты и сурово на него смотрела.

– Привет! – слегка оробев, сказал Алымов.

– Ты знаешь, который час? Полпятого! И где же ты, интересно, был всю ночь?

– На съемках. А в чем дело?

– В чем дело? Это ты у меня спрашиваешь, в чем дело? А ты не мог мне позвонить? Записку оставить? Я же волновалась!

Несмотря на чудовищную усталость, Сергей внезапно развеселился: Ася пылала таким праведным гневом, так возмущалась и кипела – ну просто классическая семейная сцена, только сковородки в руках не хватало.

– Аська, ты прямо как жена! – не удержался он и тут же пожалел: глаза Аси налились слезами, и она ушла к себе, хлопнув дверью. Вот черт!

Алымов мученически вздохнул и пошел к Асе. Она отвернулась к стене и накрылась с головой одеялом, так что Сергею пришлось произвести некоторые раскопки, чтобы добраться до ее расстроенной физиономии.

– Ну, Асенька, прости, пожалуйста! Я как-то не подумал.

– Пусти! Что ты навалился, мне тяжело! И вообще, я завтра же съеду.

– Что это вдруг?

– Не хочу тебе мешать!

Она упорно не смотрела на Алымова, и его вдруг осенило:

– Ася, ты что? Ты подумала, я у любовницы, что ли, был? Ты ревнуешь?

– Очень надо! Меня совсем не волнует твоя личная жизнь. Просто я переживала: вдруг что случилось…

– Совсем не волнует? Нет? – Он пытался заглянуть Асе в глаза, но она отворачивалась, тогда Сергей обнял ее. – Шшш! Тихо! Нет у меня никакой личной жизни, я же тебе говорил. Честное пионерское, это были ночные съемки! Мне еще долго так придется работать. Я устал, как собака, а ты скандалишь. Ну, виноват. Отвык, что обо мне беспокоятся.