Тополянский старался придать своим интонациям максимум уверенности, злобы и остервенения, что не мешало ему контролировать зрачки Фогеля, его физическое и психическое состояние. Следователь нашел даже повод отметить про себя, что требование признаться «кто обрезал?» в отношении иудея прозвучало не без анекдотической двусмысленности. Но хуже было другое: наблюдение за реакцией подозреваемого вселяло сильные сомнения, что обнаружен искомый объект. Ефим Романович был столь искренне, неподдельно, непоказно обескуражен и потрясен – то ли гестаповскими воплями следователя, то ли самим вопросом, – что «момент истины», на который они с Вадиком так рассчитывали, оборачивался «моментом провала».

«Он или гениальный актер, или его оболгали», – промелькнуло у Тополянского, но Алексей Анисимович заставил себя отбросить это досаднейшее предположение, из последних сил цепляясь за столь уверенное свидетельское опознание.

– А продавцу устроим очную ставку, посмотрим, что вы тогда скажете…

Он решил рискнуть. В конце концов, если конспиративную квартиру все же отследили, стрелять в них вряд ли будут, а держать Фогеля дальше взаперти, не имея материала для продвижения следствия, просто глупо. Это даже не программа защиты свидетеля – ведь его давно бы убрали, будь на то воля организаторов операции. Это скорее попытка сохранить то единственное звено в загадочной, фантасмагорической цепочке убийств, которое почему-то болтается в воздухе.

Фогель обмяк, сидел с потухшими глазами, ему было все равно.

Тополянский решил, что надо дать человеку оклематься. Вадик принес воды, начал нести какую-то галиматью тоном заботливой сиделки у постели умирающего. Выждали минут сорок (знали бы, чего они будут стоить!), потом Вадик аккуратно поднял Ефима Романовича, набросил ему на плечи плащ, надел шляпу, и они двинулись к дверям. Путь их лежал в район Красной Пресни, в Столярный переулок 16, где в квартире 12 под бдительным оком оперативного сотрудника Иванова, дежурившего на лестничной клетке этажом выше, должен был дожидаться их бесценный свидетель Прижогин.

Ехали часа полтора, со всеми предосторожностями. И, конечно, не могли предположить, что гражданин Прижогин в этот момент гостей к себе не ждал, потому что принял уже гостей час назад – незваных, внезапных и последних в своей суетной и безалаберной жизни. И не знали они, что бдительное око оперативника Стаса Иванова погасло мгновенно и навеки, как только пуля из пистолета девятого калибра с глушителем пронзила глазное яблоко и, пройдя через затылок, вонзилась в слой штукатурки возле оконного проема. Не знал об этом и второй сотрудник Торопов, подпиравший спиной в ста метрах от подъезда стену соседнего дома. Он выглядел пьяным или обколовшимся. Осоловевшие глаза. Голова свесилась набок. Крохотная ранка на щиколотке, нанесенная острым наконечником зонтика случайного прохожего.

Голая кирпичная стена внутреннего двора, которую только и мог он наблюдать из тонированного, пуленепробиваемого окна рабочего кабинета, как всегда, умиротворяла. За этот год она стала для него чуть ли не главной приметой обретенного всевластия, ибо в это понятие он вкладывал в равной мере и почти неограниченное могущество, и абсолютную физическую защищенность. Иногда он ловил себя на мысли, что его кабинет в строжайше охраняемом особняке за тремя рядами стен и колючей проволоки и есть тот островок свободы и неуязвимости, о котором подсознательно мечтал с юности и с которого может теперь взирать на подконтрольный ему, но все же непредсказуемый, таящий угрозы мир. Часто это ощущение вызывало в памяти старый анекдот про местечкового еврея в городской тюремной камере, который все изумлялся, зачем такие решетки – «кто сюда полезет?». Анекдот почему-то не приедался, неизменно забавлял. Черт его знает почему. Наверно, безымянный автор-иронист снайперски подметил нечто в характере еврейском, в типе мышления…

Отсюда он правил, здесь же был и его дом, хотя комплекс кабинетов в Кремле и здании правительства всегда содержался в готовности.

«Мой дом – моя крепость» – в эту старую английскую поговорку он вкладывал абсолютно конкретный, буквальный смысл. Как и те десятки людей из службы охраны, что днем и ночью стерегли объект по самым современным стандартам безопасности, с использованием новейших приборов и технологий.

Он не был трусом – отнюдь! – но каждый редкий выезд за пределы крепости сопровождался раздражающим ощущением дискомфорта. Не страха, нет, – ему некого или почти некого было бояться. Именно душевный дискомфорт, неуют исподволь раздражали его даже за тройной броней «мерседеса», в салоне которого было не шумнее, чем в кабинете, и столь же безопасно с учетом гениально продуманной и супернадежной системы охраны и сопровождения.

Он уже привык к своей крепости, как монах-затворник к пещере.

Он был спокоен и счастлив там и только там, в пятнадцатикомнатных апартаментах, где размещался штаб его фронта, где под рукой были бесчисленные телефоны, мониторы с пультами управления, компьютеры и весь обширный набор бытовых предметов от лучших мировых производителей.

Там, в зале коллегий, где проводил он важнейшие встречи с избранными, немногочисленными доверенными людьми из Федерального комитета правопорядка, после чего они по-военному четко и безоговорочно выполняли его указания, часто устные, незадокументированные…

Там, где в проверяемом до абсурдной тщательности кабинете он все же не отдавал, а отчетливо прошептывал свои самые сокровенные, выстраданные приказы и распоряжения, а Пат и Паташон внимали ему со спокойной уверенностью преданных генералов, не проигравших ни одного сражения, не сорвавших ни одной миссии, порученной Хозяином…

Здесь, где в маленьком тайном помещении за узкой, замаскированной книжным стеллажом дверью, куда войти мог только он, в непреодолимом даже для матерого «медвежатника» сейфе сложены были заветные предметы и бумаги, а на стене, подсвеченный мягкими лучами двух старомодных бра, висел портрет. Святой портрет того единственного человека, ради которого он к сорока семи годам совершил невообразимое восхождение к высшей власти…

Он ждал с докладом Пата и Паташона. Минута в минуту мягкий сигнал селектора и слегка переливающаяся подсветка аппарата дали понять, что оба в приемной. Он нажал кнопку видеоконтроля и поглядел на своих мальчиков, мирно сидящих в креслах напротив секретарского стола, за которым располагалась черная Дора.

Сегодня брюнетка Дора. Завтра блондинка Нора. Пятница, суббота. В воскресенье в его спальне эти восхитительные лесбиянки, отнюдь не безразличные к мужскому изощренному участию в их экстатических оргиях, подарят ему то единственное, на что он позволял себе отвлечься от дела. Обе женщины обитали в крепости в двух небольших смежных комнатах, в жесткой информационной изоляции, в добровольном плену спецслужбы, сулившей им через год безбедную и праздную жизнь в благополучной загранице под чужими именами, под надежной легендой, на условиях строгой омерты – о подлинном прошлом ни слова никому и никогда.