Этот голос пригвоздил Альбера к месту, он источал неприязненные волны, распространявшиеся, как змеиный яд. Альбер сперва различил лишь портупею. Он чувствовал, что его пробила дрожь. Не напустить бы в штаны.

– Ну, тут такое… – начал жандарм, протягивая военный билет.

Альбер наконец поднял голову и встретил, как удар кинжала, разящий светлый взгляд капитана д’Олнэ-Праделя. Та же темная шевелюра, пробивающаяся щетина, неприкрытое стремление лидировать. Прадель взял билет, не отрывая взгляда от Альбера.

– Этих Майяров у меня в ведомости двое… – продолжил объяснения жандарм, – а фотка что-то не похожа…

Прадель даже не взглянул на документ. Альбер потупился. Это было сильнее его, он не мог выдержать этот взгляд. Еще пять минут, и на кончике носа повиснет перламутровая капля пота.

– Этого я знаю, – отрезал Прадель. – Отлично знаю…

– Ах так, – вставил жандарм.

– Это и есть Альбер Майяр…

Прадель выдавал слова так медленно, словно ступал всем весом на каждый слог.

– Это, несомненно, тот самый.

Появление капитана разом утихомирило всех. Солдаты замолкли, словно началось лунное затмение. От этого Праделя прямо что-то исходило, умел он нагнать леденящий страх, просто инспектор Жавер.[2]У стражей ада, должно быть, такие лица.

Я колебался, говорить ли тебе об этом, но все же решился: есть новости об О.-П. Представляешь, ему присвоили чин капитана! Получается, что на войне лучше быть подлецом, чем рядовым. Он здесь, командует отделом в центре демобилизации. Встреча с ним меня так пробила… Ты и представить не можешь, какие жуткие сны снятся мне с тех пор, как я опять с ним столкнулся!

– Рядовой Майяр, мы ведь знакомы, не правда ли?

Альбер наконец поднял глаза:

– Да, господин лей… капитан. Мы знакомы…

Жандарм молчал, погрузившись в свои штампы и ведомости. В воздухе витало нечто зловещее.

– Мне особенно памятен ваш героизм, рядовой Майяр, – отчеканил Прадель с оскорбительно-высокомерной улыбкой.

Он смерил Альбера взглядом с ног до головы, остановившись на лице. Он никуда не спешил. Альберу казалось, что почва медленно уходит у него из-под ног, словно он погружается в зыбучие пески, и это паническое ощущение заставило его действовать.

– В этом и есть преимущество войны, – пробормотал он.

Повисла долгая пауза. Прадель вопросительно склонил голову.

– Каждый проявляет свою истинную суть, – с трудом выдавил Альбер.

Губы Праделя слегка растянулись в улыбке. В определенных обстоятельствах это была просто горизонтальная складка, которая всего лишь удлинялась, будто механически растягивалась. Альбер понял причину своего замешательства: капитан Прадель никогда не моргал, что придавало его взгляду пристальное жалящее выражение. У подобных животных слез не бывает, подумал Альбер. Он сглотнул слюну и потупился.

Во сне я иногда его убиваю – протыкаю штыком. Порой мне снится, что мы с тобой вместе, и тогда, уж поверь, ему приходится несладко. Иногда я стою перед трибуналом и все заканчивается расстрелом; по идее я должен отказаться от повязки на глаза, ну, выказать храбрость. Но все не так, я соглашаюсь, потому что в меня целится только он и при этом самодовольно мне улыбается… проснувшись, я какое-то время еще думаю, что убил его. Но, мысленно называя его имя, прежде всего я думаю о тебе, мой бедный друг. Знаю, что мне не следует говорить тебе об этом…

Жандарм откашлялся.

– Ну, раз вы его знаете, господин капитан…

Вокруг все снова зашумели, сначала робко, потом все громче.

Альбер наконец поднял глаза. Прадель исчез, а жандарм уже снова склонился над ведомостью.

С самого утра в центре демобилизации все успели переругаться в непрерывном гомоне. Воздух постоянно вибрировал от криков и брани, но внезапно в конце дня это громадное агонизирующее тело оказалось во власти уныния. Окошки регистрации закрывались, старшие офицеры торопились на ужин, измученные младшие чины, сидя на вещмешках, по обыкновению, дули на уже остывший кофе. Со столов чиновников были убраны бумаги. До следующего дня.

Те поезда, что не прибыли, уже не прибудут.

Быть может, завтра.

Но ожидание – это как раз то, чем мы занимаемся с тех пор, как кончилась война. В конце концов, здесь почти как в окопах. У нас есть враг, которого мы не видим, но который давит на нас всей тяжестью. Мы зависим от него. Враг, война, администрация, армия – все это немножко похоже, вещи, в которых никто ничего не понимает и которые никто не может остановить.

Вскоре наступила ночь. Те, кто уже поел, переваривали пищу, их клонило ко сну, вспыхивали огоньки сигарет. Утомленные жуткими дневными схватками за каждую малость, все вдруг стремились проявить терпение и щедрость; теперь, когда все успокоилось, укрывались одним одеялом, делились хлебом, если у кого остался. Снимали обувь; может, из-за освещения морщины обозначились глубже, все будто постарели, проникшись безразличием этих изнурительных месяцев и бесконечных хождений по инстанциям, казалось, ни за что не удастся развязаться с этой войной. Кое-где перебрасывались в картишки, на кон ставили солдатские ботинки чересчур маленького размера, которые не удалось обменять, кругом посмеивались, рассказывали байки. На сердце было тяжело.

…Вот как она кончается, война, бедный мой Эжен. Громадное лежбище, где спят измученные люди, которых даже не могут нормально отправить домой. Никто не сказал нам ни слова или хотя бы не пожал руку. В газетах нам были обещаны триумфальные арки, а нас спрессовали в сараи без крыши, открытые всем ветрам. «Спасибо от всей души от признательной Франции» (я собственными глазами прочитал это в газете «Утро», клянусь, слово в слово!) превратилось в нескончаемые мытарства, нам отслюнили по 52 франка выходного пособия и по слезинке выдают одежду, суп и кофе. Говорят, что мы воры…

– Когда приеду домой, – говорит один, закуривая сигарету, – мне там закатят роскошный праздник…

В ответ ни слова. Похоже, в это трудно поверить.

– А ты откуда будешь? – спрашивают его.

– Из Сен-Вижье-де-Сулаж.

– А-а…

Никто и понятия не имеет, где это, но звучит приятно.

Пожалуй, на сегодня хватит. Я помню о тебе, дорогой друг, очень хочу поскорее увидеться с тобой, это первое, что я сделаю по приезде в Париж, сразу после того, как встречусь со своей Сесиль, тебе-то это понятно. Выздоравливай. Все же напиши мне, если сможешь, если нет – то шли рисунки, это тоже здорово, я их все храню, кто знает?.. Когда ты станешь великим художником, я имею в виду, известным, может, тут и я разбогатею.