– Тебе не обязательно это делать, – прошептала я.

Роуз Голд повернулась ко мне. Ее глаза смотрели на меня с грустью, умоляя забрать ее домой.

– Мисс Уоттс! – рявкнул судья Салливан, похожий на моржа. – Если вы еще раз попытаетесь обратиться к свидетелю, я обвиню вас в неуважении к суду.

При звуке его голоса Роуз Голд отвернулась и шаркающей походкой пошла к креслу свидетеля. Неужели все в этом зале ослепли? Разве они не видят, что моя девочка не желает здесь находиться? Они не могут не понимать, что ее вынудили дать показания.

Роуз Голд заняла место свидетеля. Она подняла правую руку и поклялась говорить правду. Прокурор попросил ее назвать свое имя для присяжных.

– Роуз Голд Уоттс, – промямлила она.

Присяжные наклонились над столом и вытянули шеи, чтобы лучше слышать ее.

– Не могли бы вы повторить чуть громче, – попросил прокурор.

Моя дочь откашлялась.

– Роуз Голд Уоттс, – повторила она.

– Какие отношения связывают вас с подсудимой? – спросил прокурор.

– Это моя мама, – сказала Роуз Голд, опустив взгляд. Ее руки сжимали подлокотники кресла.

– В доме пятнадцать – двадцать два на Клермонт-стрит вы проживали вдвоем со своей матерью, верно?

Роуз Голд кивнула.

– Не могли бы подтвердить это словесно, пожалуйста?

– Да, – ответила Роуз Голд.

– Отца не было? Братьев, сестер?

Я вцепилась в кресло. Этот простак заставлял мою дочь заново переживать все плохое, что было в ее детстве, вспоминать о каждом члене семьи, которого ей не хватало, о каждой болезни, о каждой пропущенной школьной поездке. Я пыталась защитить ее от всех трудностей. В нашем доме было правило: всегда мысли позитивно. А эти дураки решили утопить ее в сожалениях.

– Можете описать свое образование – от подготовки к школе и до настоящего момента? – попросил прокурор.

Роуз Голд принялась нервно рассказывать о том, как в начальной школе ее перевели на домашнее обучение. Дрожащей рукой она пригладила непослушную волосинку. Может, у нее сейчас месячные. Они у нее должны были начаться как раз в это время. Я так и не научила ее пользоваться тампонами. Мне еще многому нужно было ее научить. Она была не готова жить в этом мире самостоятельно.

Прокурор перешел к следующей теме:

– Я хочу задать вам несколько вопросов о вашем питании.

Роуз Голд ни разу в жизни не сделала себе сэндвич и не помыла полы. Я убиралась в комнате дочери, заправляла кровать, сама возила мою девочку везде. Время от времени я пыталась подтолкнуть ее к самостоятельности, предлагала ей посидеть без меня в библиотеке несколько часов или сходить к доктору, оставив меня в коридоре, но она всегда хотела, чтобы я была рядом.

«Останься», – умоляла моя дочь, хватая меня за руку. И я оставалась. Наверное, надо было быть настойчивее. В восемнадцать лет у нее не было ни водительских прав, ни друзей. Она была не готова к жестокости этого мира. Из-за меня она оказалась там, на свидетельской трибуне. Следовало быть строже, чаще говорить «нет», меньше ее баловать. Но все эти годы она была нужна мне не меньше, чем я ей.

– Вам позволяли заводить друзей? – спросил прокурор.

Всю мою жизнь меня бросали. Я оказалась недостаточно хороша для собственных родителей, для отца Роуз Голд. И вот внезапно у меня появился этот ангел, который зависел от меня, который с каждым днем любил меня все больше. У меня появился человек, который помогал застегнуть молнию на платье, который смеялся над моими шутками, какими бы глупыми они ни были. Ей не надоедали мои сказки, она не просила оставить ее в покое. Бывало, вечерами, когда мы заканчивали с обучением, я уходила в свою комнату или на кухню, чтобы дать дочери возможность побыть одной. И каждый раз она все равно приходила ко мне.

Роуз Голд словно витала в облаках. Прокурор повторил вопрос:

– Мисс Уоттс, вам разрешали заводить друзей?

– Нет, – ответила она, стараясь не встречаться взглядом с окружающими, особенно со мной. – Моя соседка Алекс Стоун была единственной из моих ровесников, с кем мне разрешали общаться, и при этом почти всегда присутствовала моя мать.

– По какой причине вас не подпускали к другим детям? – спросил прокурор.

Роуз Голд подоткнула под себя руки, ее плечи напряглись. Она вздрогнула: ей явно было холодно. Мэри не подумала взять с собой второй свитер для нее. Хороша опекунша.

– Она говорила, что мой слабый иммунитет не справится с их микробами. Из-за хромосомного дефекта.

– Которого, как нам теперь известно, у вас нет, – заметил прокурор.

Похоже, они вдвоем заранее отрепетировали эту сцену.

– Верно, – помедлив, сказала Роуз Голд. – Это был предлог. Она хотела, чтобы мы с ней все время были вместе.

– Почему, как вы думаете?

Роуз Голд пробормотала – довольно тихо, но так, что услышали все:

– Она говорила, что хотела подарить мне детство, которого у нее никогда не было.

Мое лицо вспыхнуло до кончиков ушей. Внутри все перевернулось.

– А какое у нее было детство?

Роуз Голд уставилась на прокурора широко раскрытыми глазами, ища одобрения, как раньше делала со мной.

– Она почти ничего не рассказывала, но я знаю, что ее родители не очень хорошо с ней обходились. Ее отец был склонен к жестокости. Наверное, оттуда все и пошло.

Я вытерла вспотевшие ладони о брюки. Присяжные смотрели на меня с любопытством. Лицо одного из них даже выражало жалость. Я уставилась на стол, делая вид, что изучаю рисунок древесины.

В защиту отца можно сказать, что он страдал от посттравматического расстройства в эпоху, когда даже диагноза такого еще не было, не говоря уж о методах лечения. Подозреваю, что наступление в Арденнах далось ему проще, чем последующая битва с бутылкой. Нашу мать он ни разу даже пальцем не тронул, зато для нас с Дэвидом не жалел всех десяти. В шестидесятые страна переполнилась гневом, и наш дом не был исключением.

Отец построил отношения в семье по-военному, причем были только «Да, сэр!» и никаких «вольно». Моя бесхребетная мать была его заместителем. Она никогда нас не била, но я привыкла бояться слов «Вот придет отец…» почти так же сильно, как самой порки, которая неизбежно следовала за ними. Я до сих пор не могу спокойно смотреть на ремни, не то что носить их. Как вижу – так сразу шрамы на спине начинают гореть.

Роуз Голд смотрела на прокурора нахмурившись, как будто боролась с сомнениями. Я мысленно умоляла ее не говорить того, что было прописано в их сценарии. Она приняла решение, откинулась на спинку кресла и тихо произнесла, уставившись на свои колени:

– Однажды я обнаружила ее на кухне. Она рыдала и повторяла, что родители никогда ее не любили.