— Берни, то, что ты рекомендуешь, несомненно, следует делать. Нечего и говорить. И я не сомневаюсь, что в будущем все расследования будут основываться на перекрестных показаниях свидетелей. Но боюсь, реализовать твое предложение невозможно. Во-первых, у нас нет времени, но, даже если бы было, не уверен, что воспользовался бы этим решением. Видишь ли, надо учитывать политику. Да, политику, хотя я ненавижу произносить подобные слова в этом здании. Позволь объяснить. Я не отношусь к тем, кто считает, что берлинское общество сделается лучше, если на улицах станет меньше девушек, но многие — например, комиссар Кёрнер — думают именно так. И если мы хотим поймать этого психопата, придется задействовать лишь ресурсы Комиссии по расследованию убийств и нескольких единомышленников из Крипо, а не всего полицейского управления. Это очевидный факт. Что касается «Шарите», не стесняйся, поговори с директором клиники. Возможно, он сумеет назвать нескольких врачей, которые проявляют себя как морально невменяемые. В свое время я, разумеется, встречал таких. Но боюсь, если ты решишься на дополнительные дознания, это будет, по большей части, твоя личная инициатива. Мне очень жаль, Берни, но так есть и так должно быть. Понимаешь?

— Понимаю.

— Что-нибудь еще?

— Да. Есть сценаристка, которой нужна помощь с историей о детективе, расследующем серию убийств. Изучение фона, я полагаю. Мне хотелось бы получить у вас разрешение привести ее сюда в один из моих выходных на этой неделе. Ее зовут Теа фон Харбоу.

— Жена Фрица Ланга, кинорежиссера. Да, я о ней слышал. Разрешение получено. С одной оговоркой.

— И какой?

— Теа фон Харбоу из семьи мелких баварских дворян. О Фрице Ланге нельзя сказать то же самое. Ланг — еврей, который считает себя католиком, но это ничего не значит для Гитлера и его ближайшего примата, Йозефа Геббельса. Один раз еврей — всегда еврей. Так что непременно приводи ее сюда, на «Алекс», и окажи любую помощь, которую сочтешь нужной, но, пожалуйста, убедись, что ведешь себя с ней и ее мужем осмотрительно, словно тебя зовут Альберт Гжесинский, а ее — Дейзи Торренс.

Это напоминало посещение Берлинского зоопарка, только без платы за вход, вероятно, поэтому и очередь была длиннее. Берлинский дом мертвецов, также известный как полицейский морг, был популярным и, наверное, последним местом в Европе, где можно увидеть убитых сограждан во всей их безымянной гибели, какой бы ужасной она ни была.

Люди выстраивались в очередь вдоль Ганновершештрассе до самой «Ораниенбургер Тор» ради того, чтобы попасть внутрь и увидеть «экспонаты». Расставленные группами в стеклянных витринах центрального зала, те больше напоминали обитателей знаменитого аквариума в зоопарке. Многие трупы выглядели, разумеется, такими же вялыми, как какая-нибудь древняя мурена или покрытый хитином синий омар. Детям до шестнадцати лет вход был запрещен, но это, конечно, не останавливало их от попыток проскользнуть мимо санитаров, которые работали не в полиции и не в расположенной через дорогу «Шарите», а в ветеринарной клинике по соседству. Будучи школьником, я и сам пытался пробраться в выставочный зал «Ханно», и однажды, к моему неизбывному отвращению, мне это удалось.

Разумеется, у выставки была здравая судебно-медицинская причина: утверждалось, что зачастую сведения об умерших крайне трудно получить от жителей метрополиса, которые при всем своем разнообразии с одинаковой неприязнью относились к пруссакам и берлинской полиции, а демонстрация трупов — несомненно, возбуждающая — иногда давала ценную информацию. Для меня все это роли не играло. Достаточно было прислушаться к разговорам, чтобы понять: люди, пришедшие посмотреть на трупы и ахнуть, были те же самые, которые купили бы сосиску и отправились глазеть на колесование. Иногда ничто так не ужасает, как твой ближний, живой или мертвый.

Ни один из выставленных в центральном зале покойников не был мне знаком. Но я искал не столько имена или доказательства, сколько подтверждение того, о чем услышал в речи Артура Небе перед Ассоциацией офицеров прусской полиции: зал «Ханно» очень популярен среди берлинских художников, которые ищут, что бы нарисовать. Я полагал — как выяснилось, ошибочно, — что эти художники просто следовали традиции Леонардо да Винчи и, возможно, Гойи и старались найти человеческие тела, которые вольно или невольно не двигались бы, пока их рисуют.

Так случилось, что во вторник днем в выставочном зале «Ханно» я увидел лишь одного художника. К моему удивлению, он делал не анатомические зарисовки: все его внимание занимали настоящие раны — перерезанные глотки или полностью выпотрошенные тела. К тому же казалось, мертвые мужчины его совсем не интересовали — только женщины, и желательно полуголые. Художнику было около сорока. Худощавый, с темными волосами и по непонятной причине одетый как американский ковбой. Во рту он держал трубку и почти не замечал окружающих — то есть живых. Я несколько раз заглядывал через его плечо в альбом для зарисовок, просто чтобы составить собственное мнение, прежде чем наконец представился и показал жетон Крипо. Я, разумеется, не искусствовед, но назвал бы его стиль порочным. Думаю, нарядись он индейцем апачи, я бы его даже арестовал.

— Мы можем поговорить?

— А чего? У меня неприятности? — спросил он, и я почти сразу понял, что передо мной берлинец. — Абсолютно уверен, нет закона, который запрещает то, что я делаю. И никаких правил я не нарушаю. Уже спрашивал людей, отвечающих за это место, и они сказали: рисовать можно все, что нравится, нельзя только фотографировать.

Несмотря на эксцентричный вид — он даже носил шпоры — этот тип был берлинцем: отстаивание своих прав перед лицом прусского чиновника — вещь такая же характерная, как и акцент.

— Что ж, тогда вы знаете больше моего, герр…

— Гросс. Георг Эренфрид Гросс[28].

— У вас нет никаких неприятностей, герр Гросс. По крайней мере мне о них неизвестно.

Я просто хотел бы поговорить с вами, если можно.

— Ладно. Но о чем мы будем говорить?

— Об этом, конечно. О том, что вы рисуете. О вашей любимой теме. Об убийствах. В частности, об убитых женщинах. Послушайте, здесь неподалеку, на Луизенштрассе, есть бар «У Лауэра».

— Знаю это местечко.

— Позвольте угостить вас.

— Это официально? Наверное, мне стоит пригласить своего адвоката.

— А в чем дело? Вам не нравится полиция нашей прекрасной столицы?

Он рассмеялся:

— Вы явно обо мне не слышали, сержант Гюнтер. Похоже, сейчас закон и моя работа не очень ладят. И не впервые. В настоящее время меня преследуют за богохульство.

— Боюсь, это не по моей части. Единственная картина в моем доме — меццо-тинто Гегеля, и можно подумать, что ее создал злейший враг философа. Даже с перерезанным горлом и торчащей из штанов задницей нельзя выглядеть хуже.

— История учит нас, что никто никогда ничему не научился у Гегеля. И меньше всего — искусству или хотя бы истории. Но ваш образ неотразим. Я его позаимствую.