Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Хьюит, напротив, честолюбив и самолюбив, однажды обмолвился, что пишет ничуть не хуже Теккерея. Для Рэчел главное в жизни – музыка: «Ты только сравни слова с музыкальными звуками!» Для Хьюита – поэзия, литература, причем такая, чтобы не было «душераздирающих описаний жизни», как у Ибсена: «Читай стихи, а не дряхлые проблемные пьесы!»
Рэчел – особа мятущаяся, но способная на глубокое чувство, Хьюит же – сластолюбец, человек настроения; как и многие мужчины, он быстро увлекается и так же быстро остывает; у постели умирающей он ловит себя на том, что испытывает «ощущение величайшего покоя». И в этом отношении он похож на еще большего себялюбца, своего приятеля, уже упоминавшегося нарцисса-интеллектуала Хёрста; положив голову на каминную решетку, Хёрст может часами рассуждать о философии, о Боге, «о разбитых сердцах своих друзей», которые занимают его куда меньше, чем сердце его собственное…
И всё же Теренса Хьюита трудно заподозрить в бессердечии – в этом случае финал романа был бы слишком тривиален, стал бы оборотной стороной хеппи-энда. Хьюит «пришел к полной определенности и успокоению» не столько от равнодушия и легкомыслия, сколько от чувства, что смертельная болезнь Рэчел явилась, в сущности, актом справедливости. Ведь в их с Рэчел счастье «всегда было что-то несовершенное… им всегда хотелось еще чего-то недоступного для них…» От понимания того, что благодаря смерти любимой женщины «они достигли того, к чему всегда стремились, – союза, который был невозможен, пока они жили…»
Мы говорим про покойника: «Всех освободил». Вот и Рэчел, умерев, освободила и себя и Хьюита от совместной жизни, которая ничего хорошего им не сулила. «Я сохраню твою свободу… мы будем свободны вместе…» – обещает невесте Хьюит, имея в виду, в действительности, не свободу Рэчел, а свободу от Рэчел. Так в первом, еще вполне традиционном романе, Вулф демонстрирует «дар проникновения в глубину простых вещей». Касается темы, к которой не раз будет возвращаться, – «смерть как избавление».
Возвращаться не только в творчестве, но и в жизни.
Работая над книгой, Вирджиния пребывает в межеумочном состоянии: с одной стороны, она, как мы убедились, ставит перед собой как перед писателем весьма серьезные, ответственные задачи – вплоть до реформирования современной прозы; с другой же, вынуждена признать, что задачам этим пока не соответствует. Вот что она пишет 30 августа 1908 года Клайву Беллу:
«Я много думаю о своем будущем, о том, какие книги мне предстоит написать. О том, как мне реформировать роман, как охватить бесконечное множество вещей во всем их многообразии, вещей пока что мимолетных, ускользающих. Как их очертить, придать форму бессчетным причудливым очертаниям… Но завтра, я знаю, я опять сяду за старые, безжизненные фразы».
В том же, межеумочном состоянии в отношении первых литературных опытов золовки пребывает и Белл. «По морю прочь» он читал несколько раз, и ни разу – в окончательной версии: Вирджиния посылала ему черновики. И, однако ж, в переписке с Вирджинией Белл высказался о незаконченной книге (англичане называют такой труд “work in progress” – «произведение в процессе работы») довольно точно и без обиняков. И похвалил (но не сказал, что «ничего лучше никогда не читал»), и покритиковал.
Похвалил – за проницательность, за убедительность образов. За поэтичность:
«В Ваших словах есть сила, которую можно отыскать только в самой высокой поэзии».
За оригинальность, новизну ее «лихорадочной прозы» (“feverish prose”):
«Вам удалось приподнять завесу, показать истинную тайну и красоту вещей, казавшихся безжизненными».
Поругал – за многословие, некоторую дидактичность, в которой впредь Вирджинию Вулф никак не обвинишь; то, что написал ей Белл, она будет многократно повторять сама:
«Не забывайте, что художник, подобно Богу, должен творить, не делая выводов».
За компромисс с традицией:
«…отступила от высокой, почти трансцендентной цели, которую себе в самом начале поставила».
(Поставила ли?)
За неприкрытый феминизм:
«…выводить столь резкий и явный контраст между изысканными, впечатлительными, тактичными, изящными, тонко чувствующими и проницательными женщинами. И тупыми вульгарными, слепыми, напыщенными, грубыми, бестактными, настырными, деспотичными, глупыми мужчинами. Это не только нелепо, но и, думаю, безвкусно», – пишет он Вирджинии в феврале 1909 года.
В целом же, несколько преувеличив достоинства ее первого романа, дал ей, как у нас принято говорить, «путевку в жизнь»:
«Полагаю, что Ваш первый роман станет произведением, с которым будут считаться».
«Станет», «будут» – пока что авансы на будущее, но вселяющие уверенность, которой Вирджинии, да и всякому начинающему автору, так не хватает…
Но мы опередили события на целых пять лет.
После смерти отца и тяжелого психического срыва не прошло и пяти лет, а Вирджиния заболевает снова. Опять головные боли – как она их только не называет: и «омертвение головы», и «полыхающий шар в голове», и «скучный, тяжелый, жаркий стог сена», и «завязанные узлом мозги», и «голова, забитая порванной бумагой». Бессонница, нервное возбуждение, отказ под любым предлогом от еды. Те же симптомы, и те же – нехитрые – рекомендации медицинских светил: полный покой и свежий воздух.
Ванесса снимает для себя с семьей и для сестры коттедж возле Кентербери с грозным названием «Крепостной ров», весной сёстры переезжают из Лондона туда, на природу, но лучше Вирджинии не становится. И в конце июня 1910 года ее уговаривают лечь в женскую психиатрическую клинику в Твикенхеме, где держат до середины августа и во всем ограничивают – в письмах, в чтении, в посещениях и даже в солнечном свете: не выпускают из затемненной комнаты и вдобавок насильно кормят. И реагирует больная на все эти запреты, как и раньше: во всем виноваты врачи и медсёстры, а больше всех – директриса лечебницы мисс Томас и, конечно же, Ванесса; это она «всё подстроила, заточила ее в этой темнице, вдали от Лондона». Пишет сестре, что это заговор и что, если ее не выпустят, она выбросится из окна. Ванессе ничего не остается, как призывать сестру к выдержке, терпению:
«Моя дорогая, ты же сама хочешь поскорей поправиться… Как будет славно, если ты опять будешь здорова… Ты пишешь, что я напрасно так за тебя волнуюсь. Наоборот, мне кажется, последние три года я слишком мало за тебя волновалась».
В Лондон, где Вирджиния отсутствовала в общей сложности семь месяцев, она возвращается только в середине октября и уже через два месяца, на Рождество, отправляется в любимый Суссекс на поиски очередного сельского пристанища. И снимает в деревушке Фэрл, неподалеку от Льюиса, небольшой одноэтажный дом, который из-за немеркнущей любви к Сент-Айвзу называет «Маленький Талланд-хаус» и в котором живет, продолжая работать над «По морю прочь», всю весну и всё лето следующего, 1911 года.
