только пешком. Казань стоит на холме, поэтому, идя в город, нужно было пройти довольно длинный и крутой подъём. Этим путём я ходил два года. По всяким делам: и в школу, и в детскую молочную кухню за грудным молоком для Лиды, и в кино, и в цирк.

У меня были коньки. Я взбирался, пока был снег и лёд, до самого верха и лихо катил весь спуск около полукилометра, совсем не тормозя, до самого угла Подлужной.

К весне 1942 года стало невыносимо голодно. А у меня вытащили хлебные карточки — слава богу, был конец месяца. Лиде больше уже не полагалось грудного донорского молока, а на взрослой еде она стала болеть и чахнуть. У неё развился какой-то серьёзный недуг и дистрофия. Врачи говорили, что её может спасти только пенициллин. Но достать его нельзя было ни за какие деньги. Мы были в отчаянии.

Люся Кайдалова, очень красивая молодая женщина, в эту зиму стала предметом ухаживания некоего майора медицинской службы. Этот майор очевидно был безуспешен в своей страсти, но был упорен и терпелив. Он таскался за Люсей постоянно. Я не понимал, когда же он работает.

Когда у нас возникла проблема с пенициллином, Люся очень отзывчиво этим прониклась и поставила перед майором задачу: раздобыть пенициллин. Он, в надежде на награду в сердечных делах, взялся достать лекарство и, правда, нескоро, достал его. Лида была спасена.

Однажды я был послан в город с каким-то поручением. Идя в центре по многолюдной улице, я вдруг учуял полузабытый довоенный запах. Пахло чем-то кондитерским, мирным и вожделенным. При постоянном ощущении голода, которое я испытывал в ту пору, запах сей возбудил во мне неистовую решимость доискаться его источника. Я стал оглядываться кругом, заглядывать в двери магазинов, но запах явно шёл не оттуда. Наконец я обратил своё внимание на телегу, которая ехала по мостовой и везла нечто, покрытое брезентом. Я пошёл за ней. Запах дурманил мой мозг. Вдруг я неожиданно для самого себя, почти не сознавая, что я делаю, прицепился к телеге, запустил руку под брезент и ощутил нечто тёплое и мучное, лежавшее в деревянном плоском ящике.

Рядом с моим лицом шлёпнул по брезенту кнут возницы. На миг я увидел его красное лицо, повёрнутое ко мне. Я соскочил с задка телеги и бросился бежать в страшном испуге. Мне казалось, что за мною гонятся. Я опрометью свернул в какой-то двор или закоулок, забежал ещё за какой-то угол. Не слыша звуков погони, я наконец остановился, тяжко дыша. В руке моей оказался зажат чудесный довоенный коржик в виде зубчатого кружка с маленькой дырочкой посередине.

Я спрятал его за пазуху и стал искать выход обратно на улицу, но никак не мог найти. Потом я всё-таки выбрался из этих дворов, но это была какая-то другая улица. Я заблудился.

Я долго блуждал по городу. Коржик грел мне грудь. Я думал принести его и угостить Лиду. Но голодное вожделение было необоримо. Я потихоньку отламывал маленькие кусочки, которые таяли во рту. Я думал: вот осталось полкоржика, принесу, пожалуй, и дам Лиде попробовать хоть немного. Но голод был сильнее меня. К тому же я подумал: «Что скажет мама? „Ты украл?“» — и проглотил остатки.

Это была первая и, кажется, единственная кража в моей жизни.

Спасение

В марте наша мама, собрав некоторые ценные вещи: свою довоенную котиковую шубу, стёганое ватное одеяло, крытое розовым шёлком, и отрез блескучего атласа, — поехала в деревню под Казанью менять это богатство на муку.

Хорошо помню, как она, грязная и загорелая на первом весеннем солнце, появилась в нашем дворе на деревенских розвальнях, которые волочила лошадёнка по уже почти лишённой снега земле. В санях лежал мешок спасительной чёрной муки.

Из этой муки получались чёрные твёрдые лепёшки. Но проблему питания они не решали. Наше спасение пришло самым чудесным образом — и не только наше.

Где-то в городе мама встретила своего давнего московского знакомого, сослуживца по 17-му универмагу, где она работала бухгалтером до войны. Этот пожилой человек устроил маму работать счетоводом на военный аэродром в столовую. Вот тут мы ожили. Мама не только обедала там, но и приносила в судках очень питательные, из настоящих дефицитных продуктов, обеды на дом.

Мы отдали соседям остатки муки, а с Марьяхиной, у которой погиб муж и на руках остались малые дети, делились этими аэродромными обедами. Мама рассказывала, что на аэродром иногда прилетал Вася Сталин, и тогда в столовой начинались пиры и пьяные оргии.

Новая школа

Казань — татарско-русский город. Все уличные вывески — на двух языках. Татарские названия писались кириллицей и звучали смешно: к русским словам в конце привешивались татарские окончания «лары» или «ясы». Например, «Культтоварлары».

Я ходил в русскую школу, но в нашем классе были и татарские дети, пожелавшие учиться на русском языке. Они хорошо учились и говорили почти без акцента.

В Казани не чувствовалось никакого национального антагонизма. Много было смешанных браков. Татары отличались большой обстоятельностью в хозяйстве, большой опрятностью. Пожилые татарки ходили «на двор» обязательно с водой в медных кувшинах. Женские головные платки были не как у русских, треугольной формы, а квадратные. На ногах носили толстые шерстяные носки и кожаные чувяки или резиновые глубокие галоши.

В школу я ходил далеко, вставать приходилось очень рано. Помню себя ползущим вверх по нашей горе, сильно наклонённым вперёд, почти ещё спящим. В классе, окружённый бодрыми одноклассниками, я окончательно просыпался. Учился я легко. У меня сохранились похвальные грамоты того времени. Учительница, ни имени, ни лица которой я, к сожалению, не помню, почему-то меня отличала, зачем-то приводила другим в пример, тем самым принося мне ощутимый вред — это делало меня каким-то любимчиком и портило отношения с одноклассниками.

В перемену мы часто в коридоре «давили масло» — то есть, стоя в шеренге вдоль стены, что есть силы нажимали плечом друг на друга, стараясь выдавить из шеренги. Как-то в такой забаве я слишком сдавил своего щуплого соседа Марата Шакирова, ему сделалось больно, и он, выйдя из шеренги, пнул меня ногой, я не остался в долгу, и мы подрались. Наша учительница, внезапно появившаяся, решила наказать Марата и отправила его домой за родителями. Я же отделался лёгким замечанием. Это выглядело как явная несправедливость. Марат, забирая свой портфель и уходя, погрозил мне кулаком.

Когда кончились уроки и мы шумной толпой вывалились в раздевалку, ко мне подошёл старший брат Марата, шестиклассник, и затащил