Дедушка гордился своей прусской военной подготовкой. Он не забывал ее и дома, когда брал трость, как линейку, и замечал все складочки, которые оставляли горничные, застилая кровати. Дедушка научил меня мыться из тазика, стоящего в спальне: сначала лицо, потом грудь, руки, подмышки и пах. Потом намочить и выжать полотенце и обтереть тело.

Бабушка Зонненфельдт была урожденная Марта Каро. Ее семья происходила из Бреслау в Силезии (сегодняшний Вроцлав, Польша). Она вела свой род от прадеда Марты Натана Штайнера, который стал прусским гражданином по королевскому указу в конце XVIII века в награду за то, что в кредит изготовлял для прусского короля плетеные корзины для боеприпасов. В начале XIX века семейство Каро переехало на запад в Берлин, который тогда считался у немецких евреев популярным местом.

Младшая дочь моего деда тетя Кэт жила вместе с ними. Она была изнеженной, но милой. Она вышла замуж за дядю Фрица, который в детстве остался сиротой. У него не было денег на университет, и Фриц в четырнадцать лет пошел в ученики, чтобы стать служащим у коммерсанта. Однажды шеф послал его в уважаемый Рейхсбанк, чтобы обналичить чек. Дядя Фриц сказал кассиру, что тот дал ему на сто марок больше, чем следует, но кассир ответил: «Пошел вон, сопляк. Кассиры Рейхсбанка не ошибаются». Дядя возразил еще раз, но напрасно, и тогда действительно пошел вон. Через неделю вышел некролог, где говорилось, что кассир Рейхсбанка покончил с собой, когда аудиторы нашли у него недостачу в сто марок. Когда дядя Фриц позднее рассказал мне эту историю, я понял, что он сделан примерно из того же теста: перфекционист и немного тиран. Он столько же властвовал над моей тетей Кэт, сколько и баловал ее.

В Берлине, хотя мне было всего три, по пятничным вечерам мне разрешали ужинать в большой столовой вместе со всей семьей. Зонненфельдты не соблюдали еврейских обычаев, но все-таки собирались по пятницам. Над столом висела большая люстра с прозрачными лампочками, внутри которых дрожали яркие желтые нити. Мы размешивали кубики сахара в высоких чайных стаканах с серебряными подстаканниками, которые не давали ему остыть. Когда никто не смотрел, я тайком брал лишний кусочек сахара, сосал его и бросал в чай. Пышногрудые, длинношеие, бледные дамы в нарядах с глубокими декольте строили мне глазки из позолоченных рам на стенах. У некоторых дам были элегантно одетые спутники мужского пола, которые пожирали их взглядом. Берлин очень отличался от Гарделегена.

Кроме тети Кэт, у отца была еще одна сестра и брат, которые обычно присоединялись к нам по пятничным вечерам. У тети Эрны, самой старшей, было золотое сердце и солнечный нрав, но мама так сильно и несправедливо смеялась над ней за глупость, что мне часто хотелось ее защитить. Дядя Ганс был младшим из четырех детей Зонненфельдтов, семейным анфан террибль. У него на лице, на правой щеке, был огромный шрам от сабли. Глава так называемого германского (иначе говоря, антисемитского) братства оскорбил евреев и вызвал дядю Ганса на дуэль и порезал ему, как он выразился, «брехало».

Дядя Ганс изучал химию и открыл мыловаренный заводик, который прогорел. Следующая попытка – производство шоколада – не имела успеха. После этого он изучал Volksökonomie – смесь экономики, налогового законодательства и конституционного права, по которой он получил докторскую степень. Моя мать клялась, что получение степени не обошлось без каких-то фокусов с его диссертацией.

Оставшись без работы в 1920-х годах, Ганс прочитал о банкротстве гигантского концерна Штиннеса, когда сгорели миллиарды немецких марок. Вооруженный только недавно приобретенными знаниями налогового законодательства, дядя Ганс убедил кредиторов Штиннеса пригласить его в качестве юриста. Он представлял их перед Верховным судом Германии и выиграл для них возврат уплаченного налога размером более восьмисот миллионов марок. Его комиссия составила восемь миллионов марок – более двух миллионов долларов, огромная сумма в нищей Германии.

Ганс сложил восемьдесят пачек совершенно новых тысячных купюр в чемодан. Собрав родителей, братьев и сестер, свойственников, горничных и лифтера, он открыл чемодан и сказал отцу: «Пересчитай». Ганс позаботился о самых неимущих, которые пришли по его приглашению. С того времени и до тех пор, пока он одиннадцать лет спустя не уехал из Германии, спасаясь от нацистов, все, к чему он прикасался, превращалось в золото. Впрочем, может быть, и не всегда в золото, но во всяком случае, во что-то блестящее.

Мой отец, Вальтер Герберт Зонненфельдт, вырос в Берлине в еврейской семье среднего класса. Он был первым в семье его отца, кто поступил в университет. В его братстве от каждого члена требовалось драться на дуэли; отец вполне заслужил свой шрам.

Он учился на третьем курсе медицинского факультета, когда в 1914 году началась Первая мировая война. Как и большинство немцев, он добровольцем пошел служить в кайзеровской армии. Поскольку он еще не был дипломированным врачом, он четыре года прослужил «военврачом под наблюдением» на Западном и Восточном фронтах и получил вожделенный Железный крест за доблесть, проявленную под неприятельским огнем. После войны, когда стали ходить порочащие слухи, будто бы немецкие евреи уклонялись от военной службы во время Первой мировой, отец всегда с гордостью приводил статистику, которая доказывала, что пропорционально доля евреев среди погибших больше, чем среди населения вообще.

В Первую мировую, ухаживая за десятками тысяч раненых и больных солдат, отец накопил и отточил бесценный врачебный опыт, который сделал из него выдающегося семейного доктора. Там же сложилась его медицинская философия: «Есть те, кто поправится, и те, кто не поправится, что бы я ни делал. Некоторым из них я могу помочь лекарствами и постельным режимом. Моя задача дать людям утешение и надежду и помочь им выздороветь». О моем отце говорили, что он умеет помогать больным простым возложением рук. Тогда искусство врача заключалось в том, чтобы внушить пациенту уверенность в его выздоровлении, не давая при этом никаких обещаний, которые нельзя было бы выполнить, и мой отец этим искусством овладел в совершенстве.

Во время отпуска из кайзеровской армии отец навещал своих преподавателей в берлинском медицинском институте и там познакомился с моей матерью, которая тоже изучала медицину. В лучших традициях немецких военных, он поцеловал ее под фонарем. Их помолвка была короткой. В институте отцу зачли его военную службу и освободили от формальной стажировки, и он закончил учебу на два года раньше матери.

Отец стал врачом, потому что верил в служение человечеству, и поселился в Гарделегене, потому что там был нужен врач. Они с его матерью Мартой считали, что человек никогда не должен поступаться своими принципами, что он должен выносить несчастье и несправедливость молча и с достоинством, а удачей нужно пользоваться без гордости. Человек никогда не должен хвастаться, это дело остальных – найти и похвалить его хорошие качества. Отец учил меня на собственном примере нести ответственность за свои поступки и никогда не обвинять кого-то другого в своих недостатках. Он принимал прусские моральные нормы, но применял их скромно и ненавязчиво, а не высокомерно и напоказ. Было легко проглядеть, какой он имел сильный характер. Хотя обычно был сдержан в выражениях, он мог совершенно выйти из себя, если его как следует спровоцировать.