В гвардию могли выходить только потомственные дворяне, а так как у нас в училище их были единицы, то о ней не было речи. Все остальные ориентировались на армию.

С февраля нам разрешалось уже заказывать у частных портных офицерское обмундирование. Составлялись списки, кто и у какого портного хочет себе шить, и затем само училище сообщало этим портным списки юнкеров, желающих обмундироваться у них. Мы же шли к этим портным, выбирали сукно, с нас снимали мерку и постепенно приступали к выполнению заказа. Каждому юнкеру на обмундирование отпускалось из казны 300 рублей. На эти деньги обычно шили мундир с шароварами, сюртук с двумя парами длинных брюк, шинель, два летних кителя, фуражку, барашковую шапку, две пары сапог, пару штиблет. Из этой же суммы заказывались эполеты, погоны и докупалось оружие — шашка и револьвер. Белье также входило в этот расчет. Кроме того, заказывался так называемый офицерский сундук для перевозки обмундирования.

Близился отпуск на пасхальные каникулы, как вдруг дня за два до этих каникул было объявлено, что отпуска не будет: на Страстную неделю и на Пасху в Москву должен был приехать Николай II с семьей — говеть и проводить пасхальную неделю. В числе прочих частей гарнизона училище должно было нести караул во дворце, а затем участвовать в большом параде гарнизона. Началась подготовка к тому и другому. Пошли занятия караульной службы и тренировки к церемониальному маршу во дворе училища.

В самом дворце помещались два караула: внутренний, который был расположен в первом этаже дворца и имел посты в разных коридорах, и внешний, в составе роты, расставлявший посты при воротах, при главном подъезде снаружи.

Кроме этих двух караулов назначался особый почетный унтер-офицерский караул из парных часовых, имевший посты в Георгиевском зале и других залах Кремля.

В этом карауле часовыми стояли унтер-офицеры (для училища портупей-юнкера) парами, сменялись сами без разводящего, караульного начальника не имели. Честь отдавали ружьем «по-ефрейторски», т. е. держа винтовку у ноги, уклонением ее в сторону на 30 см. Для этого караула были особая комната и столовая, расположенные во втором этаже по лестнице наверх от Владимирского зала.

Нам, портупей-юнкерам, нужно было подобрать часовых, пригнать им обмундирование, проверить знание обязанностей часового вообще и данного поста, на который он предназначен, в особенности. Работа немалая, и хлопот было также много.

Сам я попал в почетный унтер-офицерский караул на пост в Георгиевском зале. В пару мне был назначен старший портупей-юнкер 1-й роты Бирюков, лицом немного похожий на меня, но повыше ростом. Так парами были подобраны еще две смены на наш пост и еще три пары на второй пост в Александро-Невском зале.

Накануне нам всем раздали одеколон, чтобы уничтожить запах нафталина от наших первосрочных мундиров, и разрешили надеть в почетном карауле свои лаковые сапоги. В 9 часов утра в понедельник мы сменили караул от 1-го гренадерского Екатеринославского полка, и началась наша караульная служба.

В 10.55, когда мы с Бирюковым, пройдя Владимирский зал, вошли в Георгиевский зал, чтобы сменить стоявших в первую смену наших товарищей, мы были поражены. Весь зал был наполнен женщинами всех возрастов, с кокошниками на головах, в русских костюмах, с большим декольте.

Зевать и думать было некогда. Мы быстро промаршировали к своему посту, сменили товарищей, встали смирно и тогда только немного огляделись. Конечно, о том, чтобы согнуть ногу, говорить не приходилось, нужно было стоять навытяжку и все время отдавать честь проходящим через дверь генералам и полковникам.

Оказывается, как потом выяснилось, мы попали на обряд «христосования» царицы со своими придворными дамами, преимущественно московскими.

Не знаю, сколько минут мы пробыли на постах, как через дверь из Александро-Невского зала прошел с тростью в расшитом золотом мундире церемониймейстер и ударил три раза тростью об пол. Тогда все дамы начали выстраиваться в затылок одна другой, впереди старые, а затем помоложе. Тут же сновали какие-то монашки в своих черных платьях. Каждая позади идущая дама держала в руках шлейф впереди следовавшей дамы, а шлейф последней нес камер-лакей.

В таком порядке это шествие потянулось в Екатерининский зал, где и происходило «христосование», которого нам уже не было видно.

Через несколько минут мимо нас начали возвращаться представившиеся дамы, сначала важно выступали старухи, между ними семенили монашки, затем пошли уже молодые. Каждая из дам несла по фарфоровому большому яйцу.

Мы с Бирюковым, казалось, бесстрастно взирали на проходящих, но вот в его глазах, да, наверное, и моих, блеснули веселые огоньки. В сопровождении старой дамы быстро шли две молоденькие девушки и расспрашивали ее, как они делали реверанс (поклон). Причем, по-видимому, они первый раз были при дворе, потому что тут же перед нами, не считая нас за живых людей, начали низко приседать, показывая старой даме, как они делали реверанс. Ну что же, часовой есть часовой и на все должен взирать бесстрастно.

Когда мы с Бирюковым в 5 часов дня снова встали на пост, зал был пустым и только в уголке на диване сидел дежурный камер-лакей. Изредка из Владимирского зала заходили 4–5 камер-лакея группой, останавливались, внимательно смотрели на нас и… уходили.

Сменившись через 2 часа и придя в свое временное караульное помещение, мы получили приказание нигде не задерживать «скороходов» (так называли разгуливавших по дворцу нескольких абиссинцев, одетых в расшитые кафтаны, короткие брюки, чулки и туфли. На головах их были какие-то разноцветные перья).

Как потом выяснилось, на одном из внутренних постов, где стояли парные часовые, произошел инцидент. Часовые эти стояли перед закрытой дверью. В табели постов было указано, что они никого не должны были пускать в дверь, кроме своего разводящего, караульного начальника и царя. На посту стояли два серьезных и знающих службу юнкера, когда один из «скороходов» направлялся к ним с намерением пройти через двери. Его предупредили, что здесь ходить нельзя, но абиссинец продолжал идти вперед. Тогда оба часовых скрестили штыки и пригрозили ему, что заколют. «Скороход», не долго думая, заявил, что он-де любимец государыни и ему разрешается всюду проходить. На это он получил довольно четкий ответ: «У вас на лбу не написано, что вы любимец государыни». Часовые ему категорически предложили уйти…

Ночная смена утомляла. Во дворце было душно, где-то мерно тикали часы, при полной тишине клонило ко сну. Вдруг перед нами с Бирюковым выросла фигура комендантского адъютанта, капитана, который спросил меня: «Не холодно ли стоять?» А так как по уставу не положено отвечать на вопросы, то я решил, что он проверяет знание обязанностей часового, и ничего ему не ответил. Тогда он с тем же вопросом обратился к моему товарищу, тот последовал моему примеру. Капитан разгорячился, начал нам доказывать, что мы должны ему отвечать, но так как по уставу «часовой — лицо неприкосновенное», то, не сменив нас, он ничего не мог сделать. Капитан побежал, а затем привел нам смену. Когда нас сменили, начались объяснения. Я показал капитану устав и доказал, что он не значится в числе лиц, могущих задавать вопросы часовым. Повел он нас к офицеру, начальнику внутреннего караула, который подтвердил мою правоту.