– Ты правда так думаешь? – спросила она, с отсутствующим видом подплывая к каминному зеркалу.

– Да. Я правда так думаю. И также думаю, что тебе стоит уступить мне свое ночное бдение над Харриет и немного поспать. Ты же не хочешь на похоронах выглядеть изможденной, не так ли?

Эта игра на тщеславии Фели была не очень честной, но все средства хороши в любви, на войне и для манипулирования упрямой сестрицей.

Заметив, что она захвачена врасплох, я решила умолкнуть и посмотреть, что будет дальше. Как я уже говорила, по опыту знаю, что когда надо стимулировать застрявший разговор продолжительное молчание имеет тот же пробивной эффект, что и вантуз для засорившегося слива.

И это сработало. Я так и знала.

Спустя некоторое время Фели отплыла к шкафу и достала оттуда ноты.

– Посмотри, что я нашла в Чайковском, – сказала она, протягивая мне листки.

Я знала, что Фели никогда не играет Чайковского, если может этого избежать.

«Слишком много секвенций», – как-то сказала она Флосси Фостер, и та понимающе кивнула.

Фели протянула мне довольно потрепанные ноты.

Я взяла их и прочитала название:

– «Горести и радости», оперетта Ноэля Кауарда в трех актах.

Фели перелистнула несколько хрупких страниц.

– Посмотри, вот концовка.

Та-ра-ра Бум-де-ей! – прочитала я.

– Харриет любила ее. Думаю, это ее любимая мелодия. Она часто пела ее мне и Даффи, когда мы были маленькими.

Она никогда не пела ее мне, хотела было сказать я, но, разумеется, промолчала. Я была младенцем, когда Харриет пропала в Тибете.

– Это старая мелодия из мюзик-холла, – говорила Фели, устанавливая ноты на пюпитре рояля.

Она положила руки на клавиатуру и начала играть, тихо, как будто не хотела, чтобы ее услышали скорбящие.

– Та-ра-ра Бум-де-ей! – пела она. – Та-ра-ра Бум-де-ей! Ты ее знаешь?

На самом деле я знала, но притворилась, что нет. Я отрицательно покачала головой. Нас заставляли петь ее в организации девочек-скаутов, до того как меня исключили.

Не самая умная песня из тех, что я слышала.

– Иногда я думаю, – пробормотала Фели, – насколько хорошо мы на самом деле знали Харриет, правда ли она такая, как мы о ней думаем.

– Я не знаю, – кисло ответила я.

Фели повторила первые несколько тактов – нежно, почти мечтательно, в минорном ключе, потом сложила ноты и убрала их.

– Насчет дежурства, – заговорила я.

Но не успела я сказать больше ни слова, как Фели снова переместилась к зеркалу.

– Договорились, – сказала она, придвигаясь, чтобы получше разглядеть свою сварливую рожу.

Невероятно, но факт.

С одиннадцати часов тридцати шести минут вечера до четырех часов двадцати четырех минут утра – четыре часа и сорок восемь минут, если быть точной, Харриет будет в моем полном распоряжении.

Сквозь распахнутую дверь и дальше по вестибюлю текла бесконечная череда людей, бездумно пересекающих черную линию, которую в прошлом веке враждующие братья Энтони и Уильям де Люс начертили от входа до чуланчика дворецкого, разделяя дом на две разные половины: линию, которую нельзя было пересекать.

Каждый пытался поймать мой взгляд; каждый хотел прикоснуться ко мне, пожать руку или плечо и сказать, как им жаль, что Харриет умерла.

Там были женщина с квадратной челюстью, ее семеро детей с такой же квадратной челюстью. Не припоминаю, чтобы я прежде их видела.

В дальней части вестибюля стоял худощавый джентльмен, чем-то напоминавший ручку метлы. Он тоже был мне незнаком.

– Дорогая Флавия, – пропыхтел Банни Спирлинг, сгребая мою руку. Он один из старейших друзей отца и в этом качестве требовал до некоторой степени особого подхода.

Я одарила его угрюмой улыбкой, но это далось мне с трудом.

Хотя это звучит ужасно, но скорбь – забавная штука. С одной стороны, ты нем, но с другой – что-то внутри отчаянно пытается проковырять путь обратно к нормальному состоянию: сделать веселое лицо, выскочить, словно черт из табакерки, и сказать: «Улыбайся, черт тебя дери, улыбайся!»

Юное сердце не может долго быть угрюмым, и я уже чувствовала, что мышцы моего лица устали скорбеть.

– Нарциссы такие красивые. – Я услышала, как говорю Банни, и увидела, как слезы катятся из его глаз, когда он думает о том, какая я храбрая.

Банни не осознавал, что носок его отполированной туфли стоит ровно на черной линии, линии, разделяющей дом – и нашу семью – на две части.

Когда задумаешься об этом, все сводится к линиям, не так ли? Черная линия в вестибюле, белая, по которой я должна идти, как сказала тетушка Фелисити: «Хотя это может быть не очевидным для других, твой долг станет для тебя таким же ясным, как белая линия, нарисованная посреди дороги. Ты должна следовать ему, Флавия».

Это одно и то же – белая линия и черная линия. Почему я раньше это не понимала?

«Даже если он ведет тебя к убийству».

Меня охватила леденящая дрожь, когда мне в голову закралась жуткая мысль.

Харриет убили?

– Правильно, что правительство организовало специальный поезд, чтобы доставить ее домой, – говорил Банни, поглаживая свой объемистый живот, словно футбольный мяч. – Чертовски правильно, она этого заслуживает.

Но я едва слышала его слова. Мой разум носился кругами, словно мотоцикл по Стене Смерти.

Харриет… незнакомец под колесами поезда… есть ли связь между этими смертями? И если да, их убийца все еще на свободе? Может ли он быть тут, в Букшоу?

– Вы должны извинить меня, мистер Спирлинг, – сказала я. – Чувствую себя…

Мне не надо было договаривать.

– Проводи девочку в ее комнату, Мод, – скомандовал Банни.

Рядом с ним, словно из воздуха, материализовалась маленькая женщина. Она все время была тут, поняла я, но она настолько крошечная, неподвижная, тихая и прозрачная, что я ее не замечала.

Мне доводилось видеть миссис Спирлинг в деревне, конечно же, и в церкви, но всегда в тени ее мужа, Банни, на фоне которого она была почти незаметна.

– Пойдем, Флавия, – сказала она голосом, слишком низким для такого хрупкого создания, и, взяв мою руку в клещи, повела меня к лестнице.

Довольно комично, что мной руководит создание ниже меня ростом.

На середине лестничного пролета она остановилась, повернулась ко мне и сказала:

– Я хочу, чтобы ты кое-что знала: я чувствую, что должна сказать тебе это. Твоя мать была удивительно сильной женщиной. Непохожей на других людей.