«Посмотрела бы я на тебя…»

«А я и не рыпаюсь».

«Не ссорьтесь, — встряла Лиля, принимаясь за отекшее мороженое. — Взгляните лучше на того, в конце, который прихрамывает…»

«Сычов? — Ляля вернула лицу темные очки. — Раньше за ним никто не мог угнаться».

«Откуда ты его знаешь?» — спросил Лавров, обмахиваясь сложенной газетой.

«Перестань махать! — Ляля достала из плетеной сумки яблоко. — Хочешь?»

«Бедолаги уже, кажется, выбились из сил», — Лиля бросила фольгу под скамейку и облизала пальцы.

«Подожди, увидишь, у них вот-вот откроется второе дыхание, припустятся как угорелые. Можешь мне поверить, они не нуждаются в твоем сочувствии», — Лавров пожалел, что отказался от яблока, впрочем, мятое, с гнильцой…

«Ты обо всех судишь по себе!» — вставила Ляля, сплевывая червивый бочок.

«Я сейчас лопну», — Лиля встала, держась за живот.

Ляля, перегнувшись, одернула сестре платье, но Лавров успел увидеть красный отпечаток скамейки.

«Туалет внизу, в подвале, осторожно, там ужасная вонь и грязь, двери не запираются, вода не течет, со всех сторон дыры…»

«Все-таки рискну, невтерпеж!»

Лиля ушла.

Некоторое время супруги молча следили за спортсменами, которые трусили все медленнее и медленнее.

«Что с Лилей?» — спросил Лавров.

«Ничего, обоссалась».

«Да нет же, какая-то она сегодня не такая».

«Завидую твоей проницательности», — Ляля поправила край шляпы.

«А я твоему хладнокровию».

«Да ничего особенного, — сказала Ляля, польщенная. — Ты же знаешь, у нее вечно неприятности по бабьей части, то один провел на мякине, то другой подвел под монастырь…»

«Я был уверен, что она с тем одноруким атлетом путается».

«Ты кого, Павлинова имеешь в виду?»

«Она уже вторую неделю не дает ему проходу. А Трясогузкин вырвался-таки вперед!»

«Еще сто раз успеет отстать, рановато он выкладывается. Если то, что ты говоришь, правда, я Лильке могу только посочувствовать. Про него такое рассказывают, волосы дыбом встают…»

«Ты права, он уже сдохся. Вот что значит неоперившийся! Не стоит верить тому, что рассказывают. Долой сочинителей!»

Он обнял ее за талию, переставив сумку туда, где прежде сидела Лиля.

«Пусти, я и без того вся мокрая!»

«Может быть, пойдем домой?» — вкрадчиво шепнул Лавров, не отставая.

«Я хочу досмотреть до конца. Все равно дома делать нечего. Ты забыл, что у тебя завтра ответственный этап?»

«Это хорошо, когда нечего, даже лучше, чем ничего…» — не унимался Лавров.

«Без финиша и вручения призов я не уйду! — твердо сказала Ляля, отдирая его пальцы. — Зря, что ли, мы уже целый час жаримся на солнце, должна же быть хоть какая-то польза!»

«Должна быть не польза, а красота».

«Красота, это когда делать нечего, по-твоему?»

«Что-то Лиля не возвращается», — перебил Лавров.

«Меня это не удивляет».

Помолчали.

«Скоро они будут передвигаться ползком», — вздохнул Лавров.

«Не смешно».

«А я и не собирался тебя смешить, — быстро зашептал Лавров. — Ты смеешься только от щекотки. Тебя можно заставить, нельзя упросить. Твой характер напоминает египетские пирамиды. Без тебя я был бы песок в стеклянных часах. Как-то раз я почувствовал, что что-то во мне оборвалось. Когда я остаюсь один, у меня кружится голова, меня тошнит, выворачивает. Они бегут без передышки, точно на привязи, они догоняют, обгоняют, перегоняют, отстают, они, как те слова, от которых першит в горле…»

«Ты опять за свое! — вздохнула Ляля, этот шепот был ей приятен. — Мы здесь не для того, чтобы наводить друг на друга затмение. От твоих умозрений на мне уже живого места не осталось! Пойдем».

Ляля решительно встала.

«А как же Лиля? — Лавров поплелся за ней вдоль скамеек. — Призы?..»

…Прошло пять лет. И парашют не раскрылся, подумал Лавров, взбираясь по темной лестнице. Урча и рыгая.

Изо дня в день следуя намеченному плану, Лавров, наконец, проник в кабинет директора. Никто не чинил ему явных препятствий. Само собой получалось, как того хотел Лавров. Обстоятельства послушно протягивали ему кисть и палитру. Капризная судьба-натурщица послушно перевоплощалась в нескромный натюрморт: дыни, виноград, губастая раковина, медный кувшин, блистающий под приспущенной бархатной складкой. Бери, ешь и пей. Он повсюду находил ключи, которые отпирали даже те двери, которые вели в подпол. Ему не на что было жаловаться. Власть в низменных своих проявлениях шла у него на поводу, заискивала, ублажала. Казалось, будь его воля, все эти приказы, распоряжения, предписания уступят свое место бегу, плаванью, прыжкам в высоту. Никогда Лавров не испытывал страха перед начальством. Даже если от корявой подписи какого-нибудь потного хмыря, обложившегося папками, зависело исполнение самой невинной его мечты, Лавров покорно ждал решения, глядя на рыжего таракана, едва различимого на грязных обоях, думая о том, что, в конце концов, любая пакость имеет право на несчастное существование и попытки исправить природу вещей приводят лишь к неожиданному изобретению падших ангелов или возвышенных бесов. Повторять — вот наказание!

Нынешний директор был угрюмый, сухостойный старик с багровым мясистым носом и пожухлой растительностью на щеках и вокруг подбородка. Он был глуховат. Ему постоянно мерещилось что-то пугающее и непонятное. Он сидел за широким столом, выставив между тумбами две безукоризненно чистые подметки. На зеленом сукне стола не было ничего из того, что всегда должно быть под рукой большого начальника — ни перекидного календаря, ни письменного прибора, ни детской фотокарточки жены. Только две маленькие игральные кости выпадали из разжатой горсти, кувыркаясь на зеленом поле, чтобы вновь скрыться в венозном кулаке.

Почему бы и мне когда-нибудь потом не стать таким же, подумал Лавров, самовластным, безумным, безжизненным? Только прикрыв за собой дубовую дверь с холодной, мягко повернувшейся ручкой, он вдруг осознал, какая непосильная перед ним стоит задача, сколько неудач, ловушек, заблуждений его ожидает, какие нечеловеческие усилия потребуются от него и лишь для того, чтобы получить возможность проиграть по своему усмотрению!

В кабинете пахло сырой лесной чащобой, прелыми листьями, мхом, древесными грибами.

Сидя в низком, неудобном кресле, повернутом боком к столу, против зашторенного окна, Лавров старался не смотреть в угол, где, увы, как и предупреждал Лобов, стояла бронзовая статуя его благоверной, в прежние времена украшавшая вестибюль того, что в прежние времена называлось дворцом спорта. Скульптор изобразил Лялю в тот момент, когда она, согнувшись и разведя руки, ждала выстрела, чтобы нырнуть в бассейн и ринуться в заплыв. Смущало не столько то, что статуя покойной жены переместилась с пьедестала в кабинет директора, сколько то, что уже позеленевшая фигура была повернута низко опущенной головой в угол, выставляя на посетителя круглые бронзовые полушария, сияющие, точно надраенные.