и с довольным видом помахивала хвостом. Это был единственный хороший очерк Аргира. Там рассказывалось, как однажды ночью он возвращался из театра домой, ежась от холода и уныло размышляя о своей униженной, беспросветной жизни. На какой-то темной, пустынной уличке ему послышалось слабое повизгивание, он огляделся по сторонам — ни души. Но в ту же минуту что-то закопошилось у его ног. Это была собачка.

Он пошел дальше. Собачонка — за ним. Когда Аргир дошел до своего дома и отворил калитку, собачка робко остановилась и завизжала так жалобно, с такой мольбой, что он не решился бросить ее на улице, призывно свистнул и тихо произнес «Кици» — слово, только что пришедшее ему в голову. Собачонка ласково потерлась о его ноги, повиляла хвостиком и вошла вместе с ним в комнату. Аргир зажег свечу. Увидев, до чего худ и непригляден приставший к нему песик, он чуть было не выгнал его. Но потом подумал о судьбе этого несчастного животного, лишенного крова, обездоленного, как и он сам, посмотрел в его испуганные, грустные глаза и пожалел. Открыл ящик, нашел там хлебную корку и кусочек колбасы и положил перед песиком. Тот не осмеливался дотронуться до еды и только всхлипывал, как ребенок. Тогда Аргир сказал ему ласково: «Ешь, Кици, ешь…» — и песик больше не заставил себя упрашивать… Кто знает, сколько выстрадал бедный Кици, где он скитался: может быть, измученный голодом, а то и побоями, он в отчаянии сбежал куда глаза глядят… а может, и он пустился на поиски счастья… И в воображении Аргира возникла целая повесть о переживаниях собачонки.

Иногда он берет Кици с собой в редакцию. Ему как будто легче и лучше пишется, когда песик лежит у его ног. Аргир становится все молчаливее и угрюмее. Он оживляется только по вечерам, у себя в комнатке, наедине с Кици.

— Так вот оно как, Кици, дорогой, мы с тобой созданы не для этого злого, завистливого, эгоистичного света! Но что поделаешь? Будем жить с тобой, как можем, будем тянуть лямку год, два, десять лет, пока не сдохнем, и тогда… тогда избавимся от всего этого — так оно и будет… На что же еще нам надеяться?

Кици смотрит на Аргира и внимательно слушает. Изредка только поморгает глазами или ушами похлопает.

— Эх, Кици, Кици, если бы ты знал, какие были у меня мечты, когда я учился в школе! Все говорили мне, что я талантлив и далеко пойду. И чтобы дойти быстрее, я оставил хорошую, надежную дорогу и пустился напрямик, через поля, а когда у меня открылись глаза, было уже слишком поздно, мои товарищи, которые пошли по правильному пути, были уже далеко, я не смог догнать их… и вот остался я один-одинешенек, на чужбине, вдали от родных. А ведь я думал, что буду бог весть кем, но ты сам видишь, Кици милый, до чего я дошел… Ну, ничего. На свете хватит места и для таких неприкаянных душ, как мы с тобой. Что ты так смотришь на меня, жалеешь? Почему это у людей не такое сердце, как у тебя, Кици? Только ты один понимаешь меня, знаешь, что у меня сейчас на душе. Ведь ты понимаешь, что я говорю, понимаешь?

Кици кладет морду ему на колени и виляет хвостом.

— Тебе, наверно, спать хочется, вижу по глазам, что хочется. Что ж, давай ляжем, Кици. Больше ничего хорошего нам не осталось в жизни.

Аргир, не раздеваясь, забирается под одеяло и задувает свечу. Кици сворачивается под кроватью на старой жилетке, закрывает глаза и вздыхает, с любовью и жалостью думая о своем хозяине.

1896

Перевел А. Садецкий.

ИОН

— Перестань, матушка, не причитай так надо мной, ведь не в могилу же ты меня провожаешь…

Хуже всего то, что он и сам был готов расплакаться, — так ему жалко было мать. Вот будет стыд, если девушки, особенно Катрина, дочь Балтеша, увидят, что он, огромный парень, а плачет, как баба.

Никто его не призывал, никто его не принуждал, он шел добровольно. Ведь не снесут же ему там голову. Вот Ницукэ, сын Сафты, и Пинтя, и Мэргэрит Губастый, такие же парни, как он, отбыли свой срок и с ними ничего не случилось, вернулись обратно, живы и здоровы.

Ион старался успокоить себя этими рассуждениями. Но какой трогательной была разлука. Хоть в книге описывай! Деревенские девушки, все до одной, пришли попрощаться с ним; недаром Ион был самым красивым, самым сильным, самым лучшим парнем в долине Доли. Одна из девушек приколола ему цветы к шляпе, другая как следует укладывала в дорожную сумку белье и съестные припасы. Катрина же опустилась на колени, чтобы покрепче затянуть ему ремешки на постолах; когда она поднялась — лицо у нее было румяное, как яблочко, а большие нежные глаза, очаровывавшие своей кротостью и чистотой, были залиты слезами. Неловким движением она вынула из-за пазухи красивый букетик полевых цветов.

— Только не потеряй их, милый… носи у груди. Они счастье приносят. — И она растроганно заглянула ему в глаза. Улыбка доброй сестры не могла бы быть проникнута более чистой любовью.

Как по мертвому плакали девушки по Иону. И, в самом деле, пожалуй только в сказках можно встретить такого человека, как он. Его стан, лицо, речь, характер, ловкость в плясках, даже походка, — все отличало его от других парней. Его шутки и чудесные рассказы на посиделках ходили по селу словно сказки и легенды.

Кому случалось однажды столкнуться с ним или схватиться в борьбе — тот в другой раз уже не осмеливался померяться с ним силой. Еще не родился такой силач, который поставил бы Иона на колени или заставил бы хоть на пядь отступить, когда он застынет на месте, упершись правой ногой в землю, словно железным столбом. Он был внушителен и красив, как сказочный богатырь, когда, бывало, скрестит руки на груди и спокойно смотрит, как четверо или пятеро верзил нападают на него, ударяясь о его грудь, как о каменную стену. Удивительно! Прямо глазам не веришь. На пасхе он один, бывало, крутил карусель с шестью тяжело нагруженными сидениями, так что трещали поперечины у него в руках. По воскресеньям приходили старики на хору даже из отдаленных сел посмотреть, как Ион пляшет, выкрикивая частушки.

— Как же мне не плакать. Как не тревожиться, Катрина родная моя. Ведь его сроду ни один человек не ударил, ни один не обидел; даже не посмел сказать: «А ну-ка, посторонись!» А теперь… что