Все это было сказано так грустно, что я забыла о своем горе, и с сердцем, сжимающимся от жалости, обняла и поцеловала его.

Мы сидели, крепко обнявшись, когда к нам вбежала запыхавшаяся Бэлла. От нее так и веяло жизнью и весельем.

— Одна лезгинка, два лезгинка, три лезгинка и все Бэлла, одна Бэлла, — считала она со смехом. — Больше никто не хочет плясать… Иди на выручку, красоточка-джаным!

— Нет, я не пойду.

— Как не пойдешь? Тебя всюду ищут. Бабушка приказала.

— Скажи бабушке, что я не пойду. Скажи ей, что я посадила большое пятно на платье и не смею выйти. Скажи, голубушка Бэлла!

Она удовлетворилась моим объяснением и побежала вниз, ликующая и радостная, словно сияющий день.

Мы притихли, как мышки. Нам уже не было грустно. Мы тихо посмеивались, довольные тем, что нас не разлучили.

Горе сближает. В первый раз я предпочла общество двоюродного брата — веселой и смеющейся Бэлле.

Юлико умирал быстро и бесшумно, как умирают цветы и чахоточные дети. Мы все время проводили вместе. Бабушка, довольная нашей дружбой, оставляла нас подолгу вдвоем, и мы наперерыв делились нашими впечатлениями, беседуя, как самые близкие друзья. Белая девушка, иными словами — баронесса Елизавета Владимировна Коринг — часто посещала наш дом. Завидя издали ее изящный шарабанчик, так резко отличающийся от грубых экипажей Гори, я опрометью бросалась к Юлико и тоскливо жаловалась:

— Она опять приехала! Опять приехала, Юлико.

Он успокаивал меня как умел, этот глухо кашляющий и поминутно хватающийся за грудь больной мальчик. Он забывал свои страданья, стараясь умиротворить злое сердечко большой девочки. А между тем предсмертные тени уже ложились вокруг его глаз, ставших больше и глубже, благодаря худобе и бледности истощенного личика. Он раздавал свои платья и воротнички прислуге и на вопрос бабушки: зачем он это делает? — заявил убежденно:

— Вчера ночью ко мне приходил Дато; он обещал еще раз зайти за мною. Мы пойдем туда, где люди ходят в белых прозрачных платьях, от которых исходит яркий свет. И мне дадут такую же одежду, если я буду щедрым и добрым… Иной одежды мне не нужно…

Потом, оставшись наедине со мной, он рассказывал мне разные чудесные, совсем незнакомые сказки.

— Откуда ты их знаешь? — допытывалась я.

— Мне рассказывает их мое сердце! — серьезно отвечал он.

Боже мой, чего только не выдумывала его больная фантазия: тут были и светлые ангелы, ведущие борьбу с темными духами зла и побеждающие их. Тут были и райские сады с маленькими птичками — душами рано умерших детей. Они порхали по душистым цветам Эдема и прославляли пением Великого Творца. Потом он говорил о свирепых горных духах, прятавшихся в пещерах…

Страшны и заманчивы были его рассказы…

Однажды я сидела около постели больного, и мы тихо разговаривали по обыкновению, как вдруг неожиданно распахнулась дверь и вошла баронесса.

— Кто это? — спросил он испуганно.

— Меня зовут Лиза! — весело и любезно произнесла она, — надеюсь, я не помешала вам, Юлико?

Он молчал… Потом неожиданно закрыл глаза, точно заснул.

Она постояла в раздумье на пороге, улыбнулась мне немного растерянной улыбкой и вышла.

— Она ушла? — услышала я в ту же минуту шепот моего друга.

— Ушла. А ты не спал, Юлико? — удивилась я.

— Нет. Я только хотел, чтобы она ушла поскорее!

— Но… Юлико, ты ведь хотел быть добрым.

— Ах, Нина! Она заставила тебя плакать, и я не могу этого забыть.

Мои глаза увлажнились от умиления: такой преданности и любви я не ожидала от моего маленького бедного друга!

В тот же вечер отец ходил с баронессой Лизой по саду. Увидя их, я хотела скрыться, но он заметил меня и подозвал к себе.

— Ниночка, отчего ты прячешься? — спросил он. — Вот Елизавета Владимировна хочет подружиться с тобой.

— Я все время с Юлико, папа, — ответила я.

— И хорошо делаешь: бедному мальчику немного осталось жить… Но когда он оставит тебя, ты не останешься одна. С тобою будет твоя новая мама!

«Новая мама», так вот оно, окончательное решение!

— Ниночка, будешь ли ты любить меня? — услышала я ласковый голос баронессы.

Но я молчала, опустив голову и уставясь в землю.

Меня выручила Барбале, которая пришла звать меня к Юлико.

Ночью я не могла спать. Что-то большое и тяжелое давило мне грудь. Мне казалось, что какая-то громадная птица с лицом новой мамы летает по комнате, стараясь меня задеть своими крыльями.

Я проснулась вся в холодном поту. Сумерки давно спустились. Прямо передо мной в открытое окно сияла крупная, как исполинский алмаз, одинокая вечерняя звезда.

Я протянула к ней руки… Я просила ее не меркнуть долго, долго и, пока я не вырасту большою, сиять каждую ночь, чтобы мне — маленькой, одинокой девочке — не жутко было одной…

Вдруг легкое дуновение ветерка пронеслось по комнате, и в нем я явственно услышала слабый зов Юлико:

— Нина.

— Сейчас, — откликнулась я и в минуту была около него.

Он лежал на спине с открытыми глазами. На ковре, у его ног, храпела Родам.

— Ты звал меня, Юлико? — спросила я его и очень удивилась, когда он ответил отрицательно.

— Но я совершенно ясно слышала твой голос, — настаивала я.

Он вдруг забился и заплакал.

— Нина, дорогая моя, это была смерть…

— Смерть? — вырвалось у меня, и я почувствовала дрожь ужаса во всем теле.

— Да, смерть, — с тоскою подтвердил он: — когда умирал Дато, — смерть приходила за ним и позвала меня… Я тоже очень испугался… Теперь умираю я… О, как страшно, как страшно! — и он снова заметался в своей кроватке.

— Юлико, — насколько возможно спокойно проговорила я, — когда умирала деда, она не боялась смерти. Она видела ангелов, пришедших за нею, и дивный престол Господа… Около престола стояли ликующие серафимы, и деда пошла к ним с охотой, она не плакала… Темный ангел пришел к ней так тихо, что никто его не заметил…

— Но мне так душно, Нина, я так страдаю!

— Хочешь, я вынесу тебя на кровлю, Юлико, — туда, где умирала деда? — высказала я внезапно блеснувшую мысль. — Может быть, там тебе будет легче.

— Это тебе не под силу, Нина…

— О! — не без гордости улыбнулась я, — не думай, что я такая же слабенькая, как ты! Завернись хорошенько, и я отнесу тебя: там тебе будет легко дышаться; ты увидишь горы и полночную звезду.

— Да, да, горы и полночную звезду, — как эхо вторил больной, — да, да, отнеси меня на кровлю, Нина!