Когда мы приехали, все работники отправились в город, а я заковылял по дорожке к черному ходу. Мне пришлось пройти мимо кухни, воздух был напоен восхитительными ароматами еды. Повар начал печь к свадьбе пироги и хлеб. Я поторопился пройти мимо, спасаясь от этой пытки. Отец не приказывал мне голодать, и я знал, что могу поесть немного, но эта мысль казалась мне проявлением слабости и отступлением от моего решения измениться. Голод меня не убьет, и я гораздо быстрее вернусь в прежнюю форму.

Лестница, ведущая в мою комнату, показалась мне бесконечной и очень крутой. Добравшись до верха, я понял, что хочу только свернуться клубком вокруг своего многострадального живота. Я залез в низкую ванну, приготовленную для меня, и стоя вымылся. От меня отвратительно воняло. Теперь, став тяжелее, я куда больше потел, и пот скапливался в складках кожи. А если я не мылся слишком долго, на теле оставались пятна, похожие на ожоги, к которым было больно прикасаться.

Старая одежда Росса, выстиранная и приготовленная для меня, ждала меня на кровати. Она показалась мне слишком тесной и неудобной, особенно на влажной коже. Короткие волосы начали отрастать. Я тщательно их вытер, а затем, чтобы не смущать мать, побрился, прежде чем спуститься в комнату для шитья.

Она уже ждала меня вместе с двумя портнихами. В прошлый раз, когда с меня снимали мерки, этим занимался портной, а я был строен и подтянут. Было нечто крайне унизительное в том, чтобы раздеваться до нижнего белья перед тремя женщинами, которые принялись прикладывать ко мне куски ткани и закалывать их булавками. Одна из портних взглянула на мой живот и презрительно закатила глаза. Я отчаянно покраснел. Они закололи на мне будущий костюм, отошли и принялись совещаться, точно курицы, кудахчущие во дворе, затем снова меня окружили, начали перекалывать булавки, заставляя поднимать руки и ноги и вертеться в разные стороны. Ткань была темно-синей и не имела ничего общего с бравой зеленью кадетской формы. К тому времени, как я скрылся за ширмой и оделся, мне уже казалось, что ничего худшего со мной еще не случалось.

Я медленно поднялся по бесконечным ступеням в свою комнату и с мрачной решимостью сказал себе, что не стану выходить сегодня к столу. Я сомневался, что сумею устоять перед восхитительными ароматами еды. Вместо этого я отправился спать.

Во сне я превратился в себя другого и испытывал страшный голод. С грустью я вспоминал пропавшую втуне магию Танцующего Веретена. Я гордился тем, что остановил его танец и положил конец магии равнин, но сожалел, что не смог поглотить больше. Это был странный сон, наполненный ликованием победы и голодным негодованием — ведь еда должна была вскормить и мою магию. Я проснулся на рассвете, все еще чувствуя одновременно голод и смутный восторг. Первое я мог понять. Второго стыдился. Я потряс головой, чтобы прогнать клочья сна, и вступил в новый день.

Он стал повторением предыдущего, только еще несчастнее. Я чувствовал себя тупым и слабым, я опоздал к телеге и с большим трудом сумел в нее забраться. Меня изводили страшные голодные боли. В голове гудели молоты. Я обнял руками живот и скорчился.

Когда мы добрались до поля и телега остановилась, я спрыгнул вслед за остальными, но мои ноги подогнулись. Рабочие разразились хохотом, и я заставил себя смеяться вместе со всеми. Я с трудом выпрямился и взял железный прут из телеги. Мне показалось, что со вчерашнего дня он сделался вдвое тяжелее, но я все равно приступил к работе. Я пытался воткнуть его в жесткую землю под вкопанный камень, но он упорно соскальзывал. Мне хотелось кричать от разочарования. Руки словно лишились силы, и я начал пользоваться собственным весом. Утро было ужасным. Некоторое время спустя у меня открылось второе дыхание, и голод слегка приутих. Мышцы согрелись, и я старательно выполнял свою часть работы. Как и вчера, я отошел в сторону, когда мои товарищи достали свертки с едой. Обоняние стало для меня особенной пыткой. Нос рассказывал мне обо всем, что было запретно для рта, и слюна текла так обильно, что я вполне мог бы ею захлебнуться.

Я попытался напомнить себе, что я голодаю не впервые и даже не дольше прежнего. В те дни, что я провел с Девара, я ел очень мало, но мое тело сохраняло свою силу, оставаясь жилистым и стройным. Я не мог объяснить, почему я так ужасно страдаю сейчас, хотя прежде мог вытерпеть подобное. Неохотно я пришел к выводу: в Академии я растерял всю самодисциплину. Из этого следовало, что я сам во всем виноват. Глупо было с моей стороны настаивать, что, если я ел только пищу, поставленную передо мной на стол, я не могу быть ответственным за то, каким я стал. Не имеет значения, что мои товарищи, в отличие от меня, совсем не прибавляли в весе. Очевидно, того, что для них достаточно, для меня слишком много. Почему я упрямо отказывался это понимать? Разве доктор не пытался указать мне на это, столь тщательно расспрашивая, что я ем и сколько? Почему я не встревожился тогда и не урезал собственный рацион?

Мой отец прав.

Я могу винить в этом только самого себя.

Как ни странно, с чувством вины пришло и неожиданное облегчение. Я наконец отыскал причину того, что со мной случилось, в себе самом. И я снова почувствовал, что могу управлять собственной жизнью. Прежде, пока я не признавал, что делаю что-то не так, мой вес казался мне чем-то вроде проклятия, поразившего меня без всяких на то оснований. Я вспомнил, как перекладывал вину на чуму, и покачал головой. Будь это так, все кадеты, оправившиеся после болезни, выглядели бы как я. Я глубоко вздохнул и почувствовал, как во мне крепнет решимость. Я не стану нарушать свой пост сегодня.

А завтра встану и отправлюсь на свадьбу брата. Я вытерплю унижение, виновником которого являюсь сам, я буду помнить об ограничениях в еде, и не только на празднестве, но и в последующие дни. И вернусь в Академию, снова став стройным и сильным. А еще я пообещал себе, что к середине лета перешью пуговицы своей формы на прежние места.

Я решительно вернулся к работе и не щадил себя, у меня появились и прорвались новые мозоли, но я не обращал на них внимания. Я радовался тому, как у меня болят плечи и спина, наказывая свое непокорное тело тяжелой работой и голодом. Я заставил себя выбросить из головы боли в желудке и продолжал трудиться. К концу рабочего дня мои ноги тряслись от усталости, но я был горд собой. Я все решил и теперь изменял себя.

С таким настроением я вернулся домой, помылся и отправился на последнюю примерку. Портнихи выглядели усталыми и поспешно втиснули меня в новый костюм. В комнату принесли зеркало, поскольку у моих сестер тоже была последняя примерка. Но то, что я в нем увидел, привело меня в замешательство. Я ничуть не похудел с тех пор, как приехал сюда. Из-за лишнего веса я казался старше, а строгий синий цвет превращал меня в степенного человека средних лет. Я взглянул на мать, но та была поглощена вытаскиванием ниток, которыми было сметано что-то розовое. Тут мне поддержки не достанется. И конечно, я не мог рассчитывать на сочувствие портних, которые дергали и разглаживали ткань, втыкали в нее булавки и рисовали линии кусочками мела. Я смотрел на свое круглое, как луна, лицо и тучное тело и не узнавал несчастного, глядевшего на меня в ответ.