Молчала Ирина Генриховна, видимо ничего не понявшая из сказанного, молчал Макс, оставивший наконец-то в покое свою бороду, молчал и Агеев, видимо уже окончательно смирившийся с тем, что в холодильнике стынет нераспечатанная бутылка водки, и искренне сожалеющий, что понадеялся на здравый смысл своего бывшего командира и не пропустил рюмаху до начала «планерки». Мать бы ее в тартарары!

– Но и это еще не все, – сделав мхатовскую паузу, произнес Голованов. – Скажите мне, люди добрые, – теперь он уже обращался не только к Агееву персонально, но уже ко всем сразу, – как подобное возможно, что стрелявший из ружья человек не оставил на ложе свои «пальчики», а вот тот второй, кто пытался вырвать у него из рук это ружье, все-таки оставил их?

– Как это? – не понял Макс.

– Да очень просто, – ответил Голованов. – «Пальчики» зафиксированы только на стволах ружья, причем именно в той позиции, как если бы человек боролся за это ружье с убийцей, что же касается приклада и спусковых крючков, на которых также должны были остаться «пальчики» предполагаемого убийцы, то они совершенно чисты.

Он замолчал, и в комнате зависло гробовое молчание, которое нарушил все тот же Макс:

– Может, их стерли, когда эти... двое... боролись за ружье?

– Да, Всеволод Михайлович... – подала голос Ирина Генриховна. – Ведь возможно же такое?

– Допускаю, – пожал плечами Голованов. – Но только на прикладе. А вот чтобы не оставить свои «пальчики» на спусковых крючках – это, я вам скажу...

Он замолчал, покосился на Агеева.

– Ну а ты-то чего молчишь, как курсант на учебном допросе?

Насупившийся Агеев пожал плечами:

– Оно, конечно, вроде бы все и правильно, но...

– Чего «но»?

– Да то «но», – неожиданно окрысился Агеев, – что все это пустая трата времени и притянутая за уши трепология, как бы убедительно она ни звучала. И я не думаю, что на Петровке не могли не обратить на это внимания. Однако... – И он безнадежно махнул рукой.

Неожиданно подала голос молчавшая до этого Ирина Генриховна:

– Я думаю, что в МУРе на эти факты обратили внимание, и даже не сомневаюсь в этом. Но не следует забывать и позицию прокуратуры, а вот там-то как раз...

– Не думаю, что их следак такой уж дебил, что умудрился не заметить того, на чем сделал стойку Сева, – буркнул из своего угла Макс, который даже на оперативках и совещаниях оставался за компьютером.

– И я так не думаю, – согласилась с ним Ирина Генриховна. – Но вы опять же забываете про отца Марии, про Павла Богдановича Дзюбу, а это, должна вам напомнить, сила далеко не местного масштаба. Следователю Самедову приказали спустить дело на тормозах, и он выполнил приказ. Так что не вижу оснований обвинять его в дебильности.

– И что вы предлагаете?

Бородатый Макс, казалось, уже готов был растерзать несчастную бородку.

– Что предлагаю? – как-то очень уж по-бабьи вздохнула Ирина Генриховна. – Откровенно говоря, я надеялась, что именно вы предложите что-нибудь дельное как более опытные в этом деле люди, ну а я...

Она растерла кончиками пальцев виски и с каким-то осознанием своей собственной вины, что не только сама вмешалась в это гиблое дело, но и занятых людей втянула в это же дерьмо, негромко произнесла:

– Простите, устала очень. День какой-то сумасшедший. Ну а что касается вашего вопроса, Максим... – И снова она с силой растерла виски. – Я одно могу сказать, то, в чем полностью уверена. И мою уверенность подтверждают выводы Всеволода Михайловича. Толчев глубоко верующий человек, и он не мог покончить жизнь самоубийством. И тем более не мог стрелять в свою жену, даже если бы застал ее в постели с любовником.

– Но трупы-то никуда не денешь! – не сдавался Агеев.

– Да, трупы никуда не денешь, – согласилась с ним Ирина Генриховна. – И вывод здесь может быть один.

– Вы думаете, что Толчеву «помогли»? – то ли утвердительно, то ли вопросительно произнес Голованов, молча наблюдавший за словесной перепалкой.

– Мне кажется, что в этом и вы уже не сомневаетесь.

– Возможно, – кивнул Голованов, покосившись при этом на своего дружка.

– А чего ты на меня пялишься, как старуха на иконостас? – огрызнулся Агеев, явно обидевшийся на Голованова за «курсанта», который стоически молчит на учебном допросе.

– Да вот жду не дождусь твоего веского слова.

– А хрен ли здесь ждать? – совсем уж неожиданно взвился Агеев. – Пока мы этого козла, который женушку фотографа объезжал, не найдем да не допросим...

Голованов знал, как умеет допрашивать вроде бы добродушный на вид Филя, и, чтобы заранее не пугать жену Турецкого, жестким взглядом посадил его на место.

– Хорошо, допустим, этого хмыря мы найдем, но...

– Ты хочешь сказать, что был еще кто-то? – подал голос Макс. – Возможно, даже четвертый и пятый? Потому что весь этот цирк в одиночку не разыграть?

– Да, но не только это. – Голованов задумался, и, когда начал говорить, в его голосе уже звучали жесткие нотки: – Не очень-то мне верится, что Толчева замочили только из-за того, что он застукал свою женушку в постели. Не верю я в это!

– А что, разве подобного не бывает? – съязвил Агеев. – Да ты, Севка, почаще телевизор включай, там о подобных разборках каждый день сюжеты идут.

– Бывает и такое, – согласился с ним Голованов. – Но если ты внимательно смотришь свой телевизор, а не варишь в это время макароны, то должен был заметить, что в тех разборках присутствует элементарное мочилово, чаще всего с топором или поножовщиной, а в нашем случае...

Ирина Генриховна как-то по-новому посмотрела на Голованова:

– Вы считаете, что убийство на Большом Каретном – это личные счеты с Толчевым?

– Не знаю, – пожал плечами Голованов, – не уверен. Однако не исключаю и подобное.

– Ну ты и загнул, командир! – то ли возмутился, то ли удивился Агеев. – Это ж надо такое придумать! Личные счеты... Да кому он, на хрен, нужен, твой фотограф!

– А вот это мы и будем сейчас отрабатывать.

Закуску нарезали и достали бутылку из холодильника, когда Ирина Генриховна, сославшись на головную боль, уехала домой. Разлили по первой рюмке, Макс хотел было произнести привычный тост, однако только махнул рукой, выразив тем самым полнейшую безнадегу, и они выпили, не чокаясь.

Похмельная рюмка пошла без удовольствия.

В этот день Ирина Генриховна приехала домой позже обычного, чем вызвала явное неудовольствие как мужа, так и дочери, которым самостоятельно пришлось и ужин разогревать, и на стол накрывать. Правда, ушлая доченька, как только услышала хлопок входной двери и голос матери в прихожей, тут же ускакала к подружке, чтобы избежать непосредственного участия в выяснении родительских отношений, зато Александр Борисович встретил жену с язвительной издевочкой в голосе: