Пропагандистские плакаты на стенах призывали население пользоваться услугами советского сберегательного банка, здесь же висели таблицы, демонстрировавшие намолот зерна в районе, портреты главных народных комиссаров, статистические данные о начальном образовании в различных республиках Советского Союза, пропагандистские листки, относящиеся к сельскому хозяйству, плакаты, призывавшие комсомольцев добровольно вступать в ряды Красной армии. Здесь же висел портрет знаменитого русского авиатора Чкалова, который (в 1937 г. вместе с Байдуковым и Беляковым. – Ред.) через Северный полюс совершил перелет из России в Америку.

В ящике письменного стола были сложены стопки членских билетов коммунистической партии. Некоторые уже готовы для вручения, и на каждом имелась фотография нового члена партии и подпись председателя городского комитета партии. На столе стояли две пустые бутылки от «Советского шампанского», советского шипучего вина, лежали кусок хлеба, курительная трубка, коробок спичек с серпом и молотом на этикетке и расческа, на которой отсутствовали несколько зубьев.

Грохот бомбового разрыва (должно быть, бомба упала очень близко к зданию) заставил меня бежать к выходу. Два советских самолета уходили на восток, преследуемые красно-белыми цветками разрывов и дымом немецких зенитных снарядов. Вдоль улицы прошла целая процессия жителей под охраной нескольких румынских солдат, сопровождавших их в здания, где разместилась военная полиция. Это были местные жители, пойманные на мародерстве. Я бы не поставил за их жизни и ломаного гроша. Мимо, поднимая облако пыли, проносятся немецкие мотоциклисты. Я попросил одного из них указать мне направление в часть, к которой я должен присоединиться. Солдат ответил, что эта часть расположена севернее, примерно в десяти километрах от Сорок, напротив Ямполя. Но сейчас по дороге проехать невозможно. Она обстреливается русскими. Мотоциклист посоветовал мне переждать в Сороках до вечера.

«Данке шён», – поблагодарил я его.

Я пошел через городской парк и начал бродить по улицам района, который начинался сразу же за ним. Здесь дома остались целыми, и только эти немногие здания в Сороках все еще стояли. Я читал названия улиц: Энгельса, Карла Маркса, Лассаля, Бакунина. На улице Карла Маркса находилась средняя школа для девочек. Первоначально здесь было что-то типа школы-интерната для дочерей зажиточных жителей города. Коммунисты превратили ее в школу для дочерей рабочих. За школой под номером 25 по улице Князя Николая пряталось скромное с виду здание. Его окна забраны решетками и ставнями. Мы постучались в дверь, и нам открыла пожилая женщина. Сказав нам по-русски «подождите, пожалуйста», она закрыла за собой дверь. Через несколько минут в окне появилась уже другая женщина с необычно светлыми волосами, такими, что невозможно понять, светлые они или просто седые, которая спросила меня на прекрасном французском языке, не ищу ли я кого-либо. Я ответил, что никого не ищу, просто я хотел бы несколько часов отдохнуть. «Обойдите дом сзади, – сказала женщина, – и пройдите внутрь через веранду». На веранде вокруг плетеного стола аккуратно стояло несколько таких же плетеных шатающихся стульев. Такие наборы обычно ставили в загородных домах или на пароходах.

Светловолосая дама встретила меня на веранде и пригласила присесть. Она была несколько полновата, и я бы определил, что ей под пятьдесят. Ее движения медленны и величественны. Она смотрелась так, будто играла роль. Дама говорила на прекрасном французском, в голосе чувствовалась некоторая жеманность. Так говорят гувернантки из хороших семей, сохранившие французский Bibliotheque Rose из рассказов мадам де Сегюр. Да, здесь имелась пара свободных комнат, чистых и уютных, но на кроватях не было матрасов, не было и простыней и одеял. Я поблагодарил женщину, сказав, что удовлетворюсь диваном. Дама сделала протестующий жест, улыбнулась и на цыпочках удалилась. Я собирался открывать банку томатов, когда в комнату вошла та женщина, которая первой открыла мне дверь.

Этой женщине было примерно семьдесят лет. У нее жесткие черты лица, но ее голос, слова и жесты излучали доброжелательность. Как оказалось, это была хозяйка дома. Она русская, и ее звали Анна Георгиевна Брасул. Ее мужа, сына и дочь сослали в Сибирь. Она осталась одна в целом мире, и здесь она тоже жила одна.

– Чего вы от меня ожидаете? Я подожду, – говорит она.

Женщина говорила тихим голосом с улыбкой на губах.

Она ждала больше двадцати лет. Она была бедно одета, но ее одежда, пусть старая и поношенная, тщательно вычищена и отглажена.

Через окно я видел ряды деревьев в парке, сожженную машину на углу улиц Карла Маркса и Энгельса, двух мальчишек, катавшихся по тротуару, крышу здания интерната для девочек. Стены сотрясались от взрывов бомб, сброшенных с советских самолетов. Послышался звон стекла, и зеркало в соседней комнате разлетелось на куски. Было уже после полудня, бледные лучи света затопили комнату, солнечный луч лег на колени сидевшей напротив меня пожилой женщины.

Анна Георгиевна Брасул гладила этот солнечный лучик рукой, испещренной сетью выступающих вен. Затуманенными слезами глазами она смотрела на лимон, который я достал из своего рюкзака.

– Я уже так долго не видела лимонов, – проговорила она.

Потом она стала рассказывать мне про Крым, про апельсиновые рощи в Ялте, про давние счастливые дни. Когда речь заходила о большевиках, голос женщины наполнялся страхом, в котором чудилось что-то материнское. Да, именно так это можно было назвать: нотки материнского страха, будто люди, которые годами причиняли ей столько горя, были всего лишь шаловливыми мальчишками.

Я понял, что она рада, что может продемонстрировать мне свои манеры, свое хорошее воспитание. Женщина говорила тихим голосом, с улыбкой на губах. Время от времени она сжимала черный платок, покрывавший ее волосы. Она казалась мне невероятно старой, такой старой, какой я никогда прежде не видел. Будто ей было триста лет. Она выглядела так, как если бы только что вышла из старого шкафа или из рамки старинной картины. Пока мы разговаривали, кто-то, похожий на лакея, принес супницу с борщом. Он поклонился хозяйке и ее гостям. Это был старый слуга-украинец, босоногий, в толстовке и длинных заношенных хлопчатобумажных штанах, истрепавшихся на складках, поддерживаемых куском веревки на поясе. После борща он принес каждому по чашке какао и немного хлеба с мармеладом. И все это время пожилая женщина разговаривала, улыбалась, периодически теребила черный платок на своем морщинистом лбу. Когда она говорила, то смотрела на меня. У нее были прекрасные глаза и красивейшая улыбка, честное и доброе лицо, на котором отражались ее любопытство и удовлетворение наступившими новыми временами. Настоящий ангел, aux anges, как сказали бы французы. Она предложила мне все то немногое, что имела, что смогла поставить на стол.

Через несколько минут на веранде послышались звуки шагов.

– Давайте пройдем на веранду, – предложила пожилая женщина.

Мы вышли, и там поочередно нас встречали, будто на приеме, женщина со светлыми волосами, ее муж (мужчина намного моложе ее, с десятидневной щетиной на подбородке, хотя на его одежде, как я заметил, не было ни единого пятнышка), еще одна пожилая женщина и, наконец, высокий худощавый мужчина. Последний хромал на одну ногу, рукава пиджака были залатаны, подбородок подпирал высокий крахмальный воротничок. До революции он служил в старом правительстве. До последних дней мужчина работал в универмаге, что-то типа советского аналога магазина Вулворта. Разговор завязался быстро и непринужденно; мы говорили по-французски и по-русски. Светловолосая женщина бывала в Швейцарии, Франции и Италии, когда работала гувернанткой в знатной семье. Она говорила мне о своих любимых поэтах: Коппе, Лермонтов, Ламартин, Пушкин. Она не знала ни одного из большевистских авторов. Однако жена бывшего правительственного чиновника мадам Брасул заявила, что ей довелось читать произведения этих «хулиганов» (это английское слово перешло в русский сленг), этих «бандитов», как она их называет теперь. Но ее суждения касались скорее социальной стороны произведений, а не их литературных достоинств. Время прошло очень приятно. Мне нужно было уезжать, чтобы вовремя, до вечера, поспеть в штаб нужной мне части. Я не осмеливался перебивать говоривших, и сам оказался в атмосфере трогательной фантастики, трагикомедии из жизни знати.