Миша снял шляпу: невежливо все-таки; столько людей собралось его слушать, а он в шляпе. Он потоптался на месте, переступил с ноги на ногу, выставил правую ногу вперед - неудобно. Убрал ее назад, выставил вперед левую. Так получше.

Опустив левое плечо вниз, поскольку тяжелый дипломат оттягивал руку, Миша помахал шляпой перед лицом (действительно, что-то стало душновато!), освежился таким образом, обвел глазами аудиторию. У прохода, довольно далеко от сцены, он обнаружил Лизу Чайкину, болтавшую с подругой. Хорошо! Она здесь! Так и надо!..

Тысячеглазый зал откровенно посмеивался над Мишей, но ему это даже нравилось. Ни робости, ни волнения он не чувствовал. И это для его нервной натуры было удивительно и чудесно. Наоборот, ему хотелось подольше потянуть эту безответственную паузу, потому что между ним и залом почти сразу же образовалась какая-то магнетическая связь. Он ощущал себя этаким многоопытным клоуном - Олегом Поповым, Никулиным, Карандашом, - одним словом, любимцем публики, над которой простиралась его невидимая безграничная власть.

Доцент Пухов привстал в президиуме, тревожно изогнулся: видно было, как он занервничал, ведь он не хотел выпускать Мишу на концерт, зная его неуместную эксцентричность. Миша, правда, дал ему торжественное обещание не читать ничего декадентского, что-нибудь классическое: из Пушкина или Лермонтова, - но сердце Пухова ныло не зря, с неохотой он внес Мишу в программу.

Деканша, пытаясь лучше разглядеть Мишу, стоявшего к ней боком, убрала руку с подбородка и развернулась. Что-то будет? Миша в самом деле соображал, что же ему почитать. Пушкин и Лермонтов как-то не укладывались в структуру момента. С другой стороны, нарушать слово, данное Пухову, тоже не хотелось. Впрочем, он хорошо разогрет водкой: лица перед ним то мутнеют, то яснеют... А! Была не была!

- Господа! Если вы не возражаете, я прочту Мандельштама. "Раковина".

Обращение "господа" многих тоже насмешило. "Товарищи", "друзья" - это куда ни шло, а "господа" - что-то новенькое.

- ...Быть может, я тебе не нужен,

Ночь; из пучины мировой,

Как раковина без жемчужин,

Я выброшен на берег твой.

В отличие от страстного, взрывного, актерского чтения Птицына, Миша читал как поэт, почти на одной ноте, с небольшими завываниями, отчетливым скандированием ритма и акцентом на рифмах, чутко следуя за всеми перебивами поэтической интонации, как будто заведомо игнорируя наглядные зрительные образы. Только звук, только фонетика, только метр, ритм и рифма. Казалось, они завораживали Мишу, и он пропевал вместе с поэтом слова и фразы, которые тому, ставшему медиумом Божьих голосов, нашептали ангелы и Музы.

Ты равнодушно волны пенишь

И несговорчиво поешь;

Но ты полюбишь, ты оценишь

Ненужной раковины ложь.

Под ритм стихов Миша покачивал дипломатом и помахивал шляпой. Сейчас он воображал себя дирижером, всякий жест которого: взмах палочкой, поворот спины и изгиб шеи - пластично изображал музыку, разворачивающуюся сию минуту на глазах у зрителя.

Ты на песок с ней рядом ляжешь,

Оденешь ризою своей,

Ты неразрывно с нею свяжешь

Огромный колокол зыбей;

Миша читал стихи и одновременно думал, что зрителям наверняка кажется, будто он очумел от поэтической речи и потому одурело водит глазами под потолком; на самом деле, он хорошо видел реакцию на него Лизы Чайкиной: как она перестала слушать подружку, подняла голову, щурясь, внимательно посмотрела на Мишу, потом заулыбалась, надела очки, чтобы ничего не упустить. Миша был убежден сейчас, как и всегда, что Лиза дана ему судьбой и что она навечно ему предназначена, что бы там она ни делала, кто бы за ней ни приударял, - она его.

И хрупкой раковины стены, -

Как нежилого сердца дом, -

Наполнишь шепотами пены,

Туманом, ветром и дождем.

Миша жеманно раскланялся. Ему были приятны аплодисменты зала.

1.

- Как ты думаешь, пойти мне за ней? - Миша Лунин скосил глаза на Лизу Чайкину, которая неподалеку от него застегивала перед зеркалом дубленку, навязывая вокруг бедер цветастый платок.

- Разумеется, - безапелляционно отвечал Птицын, подавая гардеробщице номерок. - Зачем упускать такой шанс?

На ходу они продолжили разговор:

- Но что я ей скажу? - тревожно продолжал Миша. - Как подойду? Мы же незнакомы...

- Элементарно. Спроси у нее, не пишет ли она стихи? Или: не надоело ли ей изучать всякий маразм, вроде методики русского языка? Что она вообще думает об институте, об этом мерзком "alma mater"е? Да все, что угодно... Вон посмотри, какая у нее сумка тяжелая. Скажи: "Лиза, давай я тебе помогу... понесу твою сумку!" Главное - первая фраза. Пусть она будет нелепой, неуклюжей - неважно... надо сбить лед... А потом как по маслу пойдет. По крайней мере, хуже не будет.

Миша колебался, с сомнением качал головой. Птицын в свою очередь задумался, неожиданно спросил:

- Послушай, а ты не слышал моё чтение? Как тебе?

- Мы с Джозефом и Носковым опоздали... - вежливо ответил Миша, но мысли его были далеко.

Лиза Чайкина уже выходила из института. Если он не решится, все навсегда потеряно!

- Смелее! Она уходит! - услышал он как будто издалека голос Птицына.

Высоко поднимая колени, вразвалку, точно пьяный матрос во время шторма, Миша ринулся к выходу, даже не попрощавшись. Дымчатое пальто Лунина волочилось по земле, потому что он успел вдеть в рукав только правую руку; в левой Миша держал шляпу и дипломат, а сутулая спина и затылок выражали такую крайнюю степень смятения, что Птицыну на минуту почудилось, будто на Мишиной шее - ярмо, тогда как на руках и ногах позвякивают кандалы, которые он тщетно пытается сбросить.

- Позвони потом... Как прошло... - слова Птицына вдогонку уже с трудом дошли до сознания Лунина.

Выбежав на улицу, Миша с досадой обнаружил, что Лиза Чайкина не одна: с ней рядом шагает рыжая дура Сибирцева и взахлеб что-то рассказывает. Первым движением Миши было повернуть оглобли: вернуться в институт, под крыло Птицына. Но, с другой стороны, как он будет смотреть ему в глаза? Мужик он или не мужик, в конце концов?! Он закусил удила, пришпорил свою застенчивую натуру, как сноровистую лошадь, и потащился за Лизой Чайкиной и рыжей дурой, втайне надеясь, что последняя слиняет куда-нибудь в сторону, скажем в булочную.

Миша почти приклеился к спинам девицам. До метро оставалось рукой подать. Уйдет - и прости, прощай. Ну же! Ну! Он слышал каждое слово возмущенной речи Сибирцевой и редкие ободряющие меканья Лизы Чайкиной:

- Я говорю ему: "Я не считаю Лопе представителем Ренессанса. Лопе - это роскошно, это барокко!" А Ханыгин мне с такой гаденькой усмешкой: "Так, по-вашему, и Гюго не романтик?" - "Да, не романтик, - говорю. - И Гюго тоже барокко! Возьмите "Собор Парижской Богоматери". Какая там архитектоника архитектуры! Класс! Откуда же здесь романтизм?! Барокко! Коню понятно! А?.. Как я ему врезала?!"