– Ты фонарик искал? – безмятежно спросил Бобка.

– Что искал? – насторожилась Таня.

– О боже, – сказала тетя Вера. Таким голосом, будто у Шурки оторвало половину головы, и она это лишь сейчас заметила.

Шурка даже потрогал голову. Цела. И посмотрел туда, куда смотрели тетя Вера, Таня и Бобка.

– О боже, – повторила тетя.

Угол их дома словно отхватило тупым ножом. Видны были клеточки комнат. Висел разлохматившийся торшер.

Шурка смотрел, смотрел, но никак не мог сложить в одно целое. Видел то торшер, то осыпавшиеся зубы кирпичей, то тети-Верин плащ, мирно висевший на четвертом этаже, то опять торшер.

Наконец все это оформилось в одну простую мысль: немцы уже в ленинградском небе – значит, скоро они будут на ленинградских улицах?

Но как же все эти мужчины, которые храбро ушли на фронт? Все эти солдаты, командиры, все эти самолеты с красными звездами? Все эти грузовики, замаскированные ветками? Где же они? У них не получилось? А дядя Яша как?

Он посмотрел на Таню.

А Таня смотрела в сторону. На куске стены лепетало, забывшись, белое от ужаса объявление: «Найден мишка, коричневый, без глаза».

– Школу! Школу тоже разбомбило! – крикнул кто-то. – Ура!

Таня засмеялась, как дура, и тут же заплакала.

И только после этого Шурка сообразил, что дома у них больше не было. Идти им было некуда.

– Ничего здесь не поцарапайте, не разбейте, – с порога напомнила тетя Вера, повернулась к Тане: – И не вздумайте ничего брать.

Таня хмыкнула. Вещи словно обернулись на запах пыли и гари, который ворвался с непрошеными жильцами, отпрянули – и сразу невзлюбили их.

Шурка тоже невзлюбил вещи.

На всех стульях, диванах, кушеточках, пуфиках будто висели бархатные канатики, как в музее: не садиться. «Руками не трогать!» – предупреждали лакированные, словно покрытые корочкой льда, шкафы и буфеты. Массивный стол, казалось, вел происхождение от африканских бегемотов и был столь же любезен. «Не подходи!» – дребезжала фарфоровая дребедень. Даже ковер словно грозился табличкой «По газонам не ходить!».

Но опасней всего, конечно, был портрет самой хозяйки, точнее, фотография в золоченой картинной раме. Кругленькие голубиные глазки, казалось, поворачивались вслед за Шуркой, куда бы он ни пошел. Только на подоконнике, у самого стекла, заклеенного крест-накрест бумажными полосками, Шурка ощущал себя в безопасности.

Бобка, наверное, тоже что-то такое почувствовал, потому что пересадил мишку подальше от тяжелой золоченой рамы. В ней была не фотография, а картина с желтыми грушами и пухлой булкой.

– Из дома одному уходить нельзя, – строго сказал Бобка. Покачал головой. – Чувствую, я с тобой не справляюсь.

В его голосе узнавались интонации тети Веры.

Мишка равнодушно смотрел разными глазами.

Белым кольцом спал у двери Бублик.

Шурка смотрел в окно, на мокрые дома с клетчатыми окнами. Со мной что-то не так, уныло думал он.

– Тара-бара-барум, – напевал Шурка дождю.

А дождь подыгрывал: та-та, та-та, та-та, та-та. По стеклу ползли кривые прозрачные дорожки.

Шурка обернулся в комнату.

– Бара-бара, – продолжал Шурка шепотом. Потому что Бобка уже спал с мишкой в руках.

Внезапно Шурка понял, что он в комнате один. Вернее, не один. Вещи посматривали на него подозрительно, словно охотно столкнули бы в окошко, пока никто не видит.

На миг Шурке стало жутко. Он спрыгнул с подоконника и включил радио. Черная тарелка охотно ожила, запела, загремела военным маршем.

Бобка спал крепко – даже не шевельнулся. А радио после паузы важно сказало чугунным голосом: «Последние известия». Стало слышно, как тот же чугунный голос заговорил – то подальше, то поближе – из разных комнат. Видно, все соседи, что были сейчас дома, включили радио. Все ждали, не скажут ли чего про Ленинград.

Радио говорило о неслыханном героизме Красной Армии, когда вошла Таня. Бублик помахал ей хвостом. Таня поставила в углу зонтик. Он мокро прошуршал по стене, завалился набок. Таня задрала голову и тоже стала слушать.

Шурка успел показать сестре: тсс.

Бои шли, как всегда, упорные и продолжительные. Только Шурка не понимал: каждый день (вот и сегодня опять) радио говорило, что советские войска дрались геройски, а немецкие несли сокрушительные потери. Тем не менее после паузы диктор сурово объявлял: «Наши войска оставили город».

– Это как? – не выдержал он.

Таня протянула руку, вывернула рычаг и прищемила радиоголос.

– А вдруг там дальше про Ленинград? – спросил Шурка и понял, что совсем не хотел бы услышать, как и на сей раз наши войска оставили город.

– А что про Ленинград? Если немцев на улицах пока нет, значит, наши пока их отбивают. Вот и все.

И прошла мимо.

Шурка хотел возразить. Но запнулся: Танино лицо почему-то просияло.

– Ты что делаешь?! – чуть не крикнул в голос Шурка.

Она стояла над спящим. Бобка спал так, будто он сейчас был не здесь. Таня осторожно опустила Бобкину руку обратно. Рука тихо легла, не поняв, что мишки под ней больше нет.

– Отдай.

– Отдам. Настоящим хозяевам.

Шурка изменился в лице.

– Что, нечего сказать? – прошипела Таня.

– И где же они?

– Все тайное становится явным.

Эта фраза Шурке особенно не понравилась.

– Положи на место.

– Вор.

– Ах вот ты какая, Танька, – шепотом возмутился Шурка.

– Да, такая, – шепотом согласилась она.

– Отдай.

– Отвяжись.

Оба вцепились в мишку и стали тянуть его в разные стороны. Таня первой начала лягаться. Шурка попытался пнуть ее в ответ. «Сильная какая, – зло думал он. – Вымахала здоровая…» Лицо у Тани раскраснелось. Оба пыхтели, толкались, лягались – но старались не шуметь.

– Ты что, против нас с Бобкой?

– Допустим.

Шипели они друг на друга, как дворовые коты. Шурка наконец угодил ей в голень. Таня охнула, но рук не разжала.

– А ты, – шептала она, – вероломный… вроде Гитлера.

– Ах ты змея! – завопил он, выпустил злосчастного мишку и вцепился Тане в волосы.

Бублик развернулся пружиной быстрее, чем проснулся, и прилетел к ним в свалку. Таня огрела брата мишкой по голове, потом заехала в нос. Получила в ухо. Бублик, лая, напрыгивал передними лапами то на одного, то на другую.