– Послушай, – сказал хомса, – давай не будем кусаться. Это ни к чему. Уж ты поверь мне.

Нуммулит не слушал хомсу, скорее, он только прислушивался к голосу хомсы. Хомса замерз, сапожки у него промокли. Потеряв терпение, он приказал:

– Сделайся опять маленьким и спрячься! А не то пропадешь!

И вдруг стеклянный шар потемнел. Бурные волны разверзлись, образовав глубокую пропасть, и снова сомкнулись. Стеклянный шар Муми-папы открылся для растерявшегося нуммулита. Зверь из отряда Протозоа сделался маленьким и вернулся назад в свою стихию.

Хомса Тофт возвратился в дом и прокрался к своему чуланчику. Он свернулся калачиком на рыболовной сети и сразу уснул.

Все ушли, а Филифьонка осталась стоять посреди кухни, занятая своими мыслями. Кругом царил беспорядок: гирлянды растоптаны, стулья перевернуты, повсюду капли стеарина.

Она подняла с пола бутерброд, по рассеянности надкусила его и бросила в помойное ведро. «Праздник удался на славу», – подумала она.

Дождь припустил снова. Она прислушивалась, но не услышала ничего, кроме падающей с неба воды. Насекомые ушли.

Филифьонка взяла со стола губную гармошку, которую оставил Снусмумрик, подержала ее в лапках, подождала. По-прежнему все было тихо. Филифьонка поднесла гармошку к губам, подула в нее и стала водить ее туда-сюда, прислушиваясь к звукам. Она села за кухонный стол. Ну-ка, как там это: тидели-тидели… Это было непросто, она стала осторожно искать нужные звуки, нашла первый, а второй нашелся сам собой. Мелодия то ускользала от нее, то вновь возвращалась. Очевидно, нужно было точно знать, а не искать. Тидели, тидели – вот уже их целая стайка, каждый звук точно на своем месте.

Не один час сидела Филифьонка за кухонным столом и играла на губной гармошке все уверенней и вдохновенней. Звуки сливались в мелодию, а мелодия становилась музыкой. Забыв обо всем на свете, Филифьонка играла песни Снусмумрика и свои собственные. Ей не было дела до того, слушает ее кто-нибудь или нет. За окном в саду было тихо, все эти ползучки исчезли, стояла обычная темная ночь, ветер крепчал.

Филифьонка так и заснула за кухонным столом, уронив голову на лапки. Она проспала до самого утра, пока часы не пробили половину девятого; тогда она проснулась, огляделась вокруг и сказала про себя: «Какой беспорядок! Сегодня будет генеральная уборка».

Тридцать пять минут девятого, когда утро еще было погружено в темноту, стали открываться окна – одно за другим; матрацы, покрывала и одеяла водружались на подоконники, по дому, поднимая густые облака пыли, гулял отличный сквозняк.

Филифьонка наводила порядок. Во всех котлах кипятилась на плите вода, щетки, тряпки и тазы вылетали, пританцовывая, из шкафов, а балконные перила разукрасились коврами. Из всех генеральных уборок эта была самая генеральная. Обитатели дома, стоя на пригорке, смотрели с удивлением на Филифьонку, а она, повязав голову платком и обмотавшись три раза огромным маминым передником, сновала из дома на балкон и обратно.

Снусмумрик вошел в кухню за своей губной гармошкой.

– Она лежит на полочке над плитой, – сказала Филифьонка мимоходом. – Я обращалась с ней очень осторожно.

– Если хочешь, можешь подольше подержать ее у себя, – неуверенно заметил Снусмумрик.

Но Филифьонка деловито ответила:

– Возьми. Я куплю себе новую. Да смотри не наступи на мусор.

До чего же приятно было снова заняться уборкой! Она знала точно, где прячется пыль. Мягкая, серая, довольная собой пыль пряталась в уголках и думала, что лежит в полной безопасности, ха-ха! Большая метла Филифьонки перевернула все вверх дном, вымела личинки моли, пауков, сороконожек и прочих ползучих, и прекрасные реки горячей воды с мыльной пеной унесли все это. Немало пришлось побегать с ведрами, но до чего же было весело.

– Люблю, когда женщины делают уборку, – заявил Онкельскрут. – Вы предупредили Филифьонку, чтобы она не трогала платяной шкаф предка?

Но платяной шкаф был уже вымыт, к тому же вдвое старательнее, чем все прочие вещи. Нетронутым оставалось только зеркало на внутренней стороне шкафа, и оно тускло светилось.

Постепенно все вовлеклись в уборку, кроме Онкельскрута. Носили воду, выколачивали ковры, натирали пол. Каждый взялся мыть по окну, а когда все проголодались, то пошли в кладовку и съели остатки вечернего пиршества. Филифьонка ничего не стала есть, она ни с кем не разговаривала, у нее не было на это времени и желания! Она то и дело насвистывала, легкая и гибкая, она носилась как ветер, ей хотелось как бы наверстать упущенное, восполнить то потерянное время, когда ею владели одиночество и страх.

«Что это было со мной? Я сама была каким-то большим серым клубком пыли… С чего бы это?» Этого она никак не могла вспомнить.

Итак, великолепный день генеральной уборки подошел к концу. К счастью, дождя в этот день не было. Когда спустились сумерки, все уже было расставлено по своим местам, все было чистым, блестящим, и дом удивленно смотрел во все стороны только что вымытыми оконными стеклами. Филифьонка сняла с головы платок и повесила на вешалку мамин передник.

– Вот так, – вздохнула она. – А теперь я поеду домой и наведу у себя порядок. Давно пора.

Они сидели на веранде все вместе, было очень холодно, но предчувствие скорого расставания, скорых перемен удерживало их, не давало расходиться.

– Спасибо тебе за уборку, – сказал Хемуль с искренним восхищением.

– Не за что меня благодарить, – ответила Филифьонка. – Иначе я и не могла поступить. И ты могла бы сделать то же самое. Я тебе говорю, Мюмла.

– Ведь вот что странно, – продолжал Хемуль, – иногда мне кажется, будто все, что мы говорим и делаем, все, что с нами происходит, уже было когда-то, а? Вы понимаете, что я хочу сказать? Все на свете однообразно.

– А почему все должно быть разнообразным? – спросила Мюмла. – Хемуль – всегда хемуль, и с ним случается всегда одно и то же. А с мюмлами иногда случается, что они быстренько уезжают, чтобы им не пришлось делать уборку! – Она громко засмеялась и похлопала себя по коленкам.

– Неужто ты никогда не переменишься? – спросила Филифьонка с любопытством.

– Да уж надеюсь! – ответила Мюмла.

Онкельскрут переводил взгляд с одной на другую. Он очень устал от уборки и от их пустой болтовни.