Подъездной встретил княжну молчаливым поклоном: на берестяном свитке ему отмечать было нечего. Но и жрец ничего не спросил: он глянул в лицо княжне так же спокойно, как и любой другой, и молча указал ей на сосуд. Дрожащей рукой она стянула с пальца золотой перстень, на котором был вырезан красивый Макошин знак с четырьмя мелкими зелеными камешками, и бросила его в сосуд. Он упал, звякнув о груду серебряных, медных, бронзовых перстеньков. Правень кивнул, Дарована и Рьян отошли.

– Знал, старый змей! – бормотал Рьян.

Невозмутимость жреца, который, конечно, не мог не узнать княжну, ясно говорила: тот знал, что она здесь, и ждал, что она придет.

Когда рассвело, Правень велел старикам зажечь факелы и встать тесным кругом вдоль всей площадки святилища. Девушек поместили внутрь огненного круга, и они казались венком из пестрых цветов, каким-то злым чудом брошенным на снег. Дарована среди них оказалась самой ненарядной – в темной шубке, из-под которой виднелся не красный, а коричневатый подол и носки синих сафьяновых сапожек, но ее медово-рыжие волосы сияли из-под зеленого платка живым золотом и сразу привлекали взгляд. Она была бледна, но больше не плакала. Она как будто избегала глядеть людям в глаза, но ее застывший, напряженный взгляд сквозь толпу смотрел куда-то внутрь, на обратную сторону бытия, куда лежала ее дорога. К утру, истомленная мучительной бессонной ночью, она была едва жива, нетвердо стояла на ногах и трепетала, как березка на ветру, осенняя березка, с белой корой и золотой листвой, нежная, беззащитная перед дыханием зимнего холода. Но решение ее не изменилось; ум ее и дух были в каком-то оцепенении, посторонняя воля вела ее, и сила ее духа сейчас проявлялась именно в том, что она не противилась высшей воле, не пыталась увильнуть или спрятаться за чужими спинами.

Старухи стояли отдельным кругом и заунывно тянули резкими, пронзительными голосами:

Отец с матерью всю-то ночь не спят,

Всю-то ночь не спят, за столом сидят,

За столом сидят, думу думают:

Да и старшую-то дочь жаль отдать,

Да и среднюю не хочется,

А меньшая-то дочь собой хороша,

У ней белы рукава,

В косе ленточка ала…

У Громобоя сжалось сердце, когда он увидел Даровану в кругу: на ее бледном, истомленном лице лежала печать отчаяния и решимости, и в нем снова вскипело дикое негодование на всех, кто ее до этого довел. Не в силах стоять так далеко от нее, Громобой схватил факел из заготовленной связки, поджег его и шагнул в круг, решительно раздвинув плечом себе место. Соседи посторонились; мельком глянув, Громобой узнал Досужу.

– А ты тут чего? – с недоумением спросил он. Появление в этом скорбном кругу радушного кузнеца казалось неуместным.

– А того! – только и сказал Досужа и как-то странно дернул носом. Лицо его было бледно, а нос и веки красны. – Вон!

Кузнец кивнул чуть в сторону, и Громобой увидел в стайке девушек знакомое округлое личико и рыжеватые косы Добруши. Она смотрела на них, и взгляд ее был отчаянным, горестным и молящим, как будто она просила отца скорее вывести ее из этого страшного круга.

Как меньшая дочь расплачется,

Молодая разрыдается,

Отцу с матерью разжалобится:

«Ты кормилец мой, родимый батюшка,

Или я вам надоела-наскучила,

Или я вам не помощница,

Или я вм не работница?» —

тянули старухи.

– А! – отметил Громобой, вспомнив, что у Досужи тоже есть дочь. – Да ты не бойся. Обойдется.

Говоря это, он уже опять смотрел на Даровану. Он мог думать только о ней, уверенный, что опасность грозит ей одной. В нее, не в другую, вселилась новая весна, а значит, для нее, а не для другой, стоит это святилище с полукругом молчаливых идолов, для нее горит этот огонь, для нее поют тоскливую жертвенную песню. Но напрасно они на нее зарятся, Вела и Морена, напрасно сюда явился этот змей в человеческом облике, с бронзовым ножом у пояса. Громобой знал, что боги не зря привели его сюда, к Золотой Лебеди, когда ей грозит такая опасность. Он должен отбить ее у голодных подземных владык и отобьет. Для этого Перун и дал ему жизнь!

В круг вошла еще одна женская фигура, высокая и тонкая. Это была боярыня Прилепа, и на руках она несла своего сына, миловидного трехлетнего мальчика в крытом синим бархатом полушубочке и с маленькой круглой шапочкой на светлых кудряшках. Мальчик, когда она опустила его на снег, вцепился в ее руку и не хотел отпускать, боязливо оглядываясь вокруг. Боярыня Прилепа тоже была бледна и дрожащими руками прижимала к себе ребенка, не в силах избавиться от чувства, что именно он-то и нужен жадным темным богам.

– Вот и ты, Велет Бериславич! – При виде мальчика Правень улыбнулся и постарался придать лицу приветливое выражение, но оно оставалось отталкивающим, как будто он хотел съесть ребенка. – Здоров будь! Не бойся! – наклонившись, жрец приветливо погладил мальчика по голове. – Мы тебя уж поджидаем, за главного будешь, без тебя никак не выйдет. А ты, мать, иди отсюда!

Он махнул рукой, и боярыня, пятясь, послушно вышла из круга. Лицо ее жалко кривилось, но возразить жрецу она не смела. И мальчик остался возле жертвенника рядом с жрецом один, но не плакал, а как завороженный смотрел на Правеня.

Жрец повернулся к полукругу идолов и поднял руки. Старухи умолкли, все вокруг стихло, только огонь перед жертвенником дышал все так же, во всю силу, плясал и бился, рвался улететь куда-то и не летел, прикованный к куче дубовых поленьев. А Правень начал говорить, и голос его, ставший вдруг неожиданно высоким и звучным, широко разливался вокруг, скатывался с холма и растекался по льду над рекой, над берегом, доставая, казалось, до опушек дальнего леса:

Заря-зареница, красная девица!

Ветры буйные, полуденные, полуночные!

Месяц красный, ясно солнышко!

Придите к нам частым дождичком,

Придите к нам ясным соколом!

Ясным соколом да белым ягненочком!

И найдите вы красну девицу,

Что собой хороша и ростом высока!

Чтоб лицо у нее как белый снег,

Чтоб щеки у нее ровно маков цвет,

Очи ясны у нее, как у сокола,

Брови черны у нее, как два соболя,

Что по травушке идет,

Как лебедушка плывет!

Ты возьми ее, Заря Ясная,

Ты возьми ее, Лето Красное,

Ты возьми ее, Зима Лютая,

В свой широкий двор, в свой высокий тын!

И как умудряет Сварог слепцов,

Что не видят, а все знают,

Так умудрите вы, боги великие,

Ясна сокола, белого ягненка;

Как молния светит поднебесью,

Так освети ты, Перун, очи наши;

Как гром содрогает вселенную,

Так яви ты нам волю твою;

И как трепетна есть земля под грозою,

Так трепещут пред вами духи нечистые,