желая ещё сегодня принести жертву богам, отправился в храм, быть может, надеясь увидеть Диву. Но её тут не было. Только старая, седовласая Наня зорко следила за ним, не отставая ни на шаг. Доман покинул храм и лугом побрёл на берег, чтобы улечься в чёлне, как вдруг услышал позади какой-то шорох.

Смеясь, за ним шла старая Яруха. Когда он остановился и повернулся к ней, она тоже встала, качая головой.

— Тянет вас сюда… Тянет… — пробормотала она, — ох, я-то знаю, что! А я что обещала, помните?.. Сделаю. Умею ведь я привадить и отвадить, господин мой милый… — Все умею…

— А мне вы что же не привадили? — рассердился Доман. — Девка как бегала от меня, так и сейчас бежит…

— Ох-ох-ох! — вскричала старуха. — А того вы не подумали, что девка бежит, когда хочет, чтоб её догоняли?

Бабка подошла к нему, озираясь по сторонам, словно боялась, чтоб её не подслушали, прикрыла ладонью рот и зашептала на ухо:

— Уж теперь, если вы её увезёте, она не станет противиться… И вас не искалечит…

— Как же я могу увезти её из храма?

— Бывало и так… бывало! — сказала Яруха. — Спросите-ка Визуна. Забирали у него жриц князья, забирали и кметы, а в храм давали выкуп

Едва договорив, Яруха испуганно оглянулась, приложила палец к губам, надвинула на лоб платок, метнулась в кусты и исчезла.

Доман задумчиво поплёлся к чёлну и улёгся, но сон не сомкнул его глаз всю ночь. На рассвете он в тревоге побежал к храму.

Уже издали он увидел Диву: она стояла у разукрашенного тына, прислонясь к столбу. Поникнув головой и опустив руки, она тихо напевала, не замечая Домана:

Где ты, радость, где ты, младость,

Молодые годы?

Вихрь рассеял, вихрь развеял,

Утекли, как воды.

Запрягайте резвых коней,

Пусть летят гнедые!

Поскачу я, догоню я

Годы молодые.

Догнала младые годы.

У ручья, где мостик.

Прогоните прочь невзгоды,

Хоть вернитесь в гости!..

Все тише звучала эта девичья песенка, пока не расплылась в тоскливом напеве. Стараясь не шуметь, Доман подкрался и кашлянул, чтобы она обратила на него взор.

Слегка зарумянившись, Дива подняла глаза, словно ждала, что увидит его здесь; она была печальна. Приложив фартучек к губам, она устремила вдаль блуждающий взгляд, как будто стараясь не смотреть на него, однако не уходила.

Доман подошёл и весело поздоровался.

— Задал бы я тебе загадку, кабы ты захотела её послушать.

— Какую? — спросила она.

— О тебе и обо мне, — сказал Доман. — Что будет, если я внесу за тебя выкуп, а тебя с Ледницы увезу к себе в светёлку? Нож я теперь за пояс не заткну… чем же ты станешь обороняться?

Дива залилась румянцем, опустила глаза и покачала головой.

— Чего быть не может, того и не будет, — молвила она тихо, — этого ты не можешь сделать.

— А если сделаю?

Когда Доман вскинул глаза в ожидании ответа, девушки уже не было у тына: она убежала в храм, села на камень, прижала руку к сердцу и уставилась на огонь, то и дело испуганно озираясь. Доман подошёл вплотную к стене и долго глядел на Диву сквозь щель между завесой и столбом, потом, хлопнув в ладоши, отбежал.

— Бывало это не раз… так может быть и теперь… По доброй воле она не пойдёт, но и не будет на меня косо смотреть… А мне без неё жизнь не мила…

Он ударил себя кулаком в грудь.

— Будь что будет, а она должна быть моей! Я кровью своей за неё заплатил.

Стремительно, не глядя по сторонам, он пошёл к чёлну, как вдруг сильная рука Визуна опустилась ему на плечо.

— Ты что тут все ходишь-бродишь?

— Вчерашняя битва ещё шумит у меня в голове… вот… и ещё кое-что, о чём ночью, когда я не мог уснуть, толковали люди. А правда это, старик, что князья Лешеки увозили девушек из храма?

Визун кивнул головой.

— И что удавалось это и кметам? Старик, помолчав, угрюмо пробормотал:

— Дурные люди и делали дурно… что за диво? Да тебе что до этого?

— А что им было за это? — спросил Доман.

Они поглядели друг другу в глаза. Визун стукнул посохом оземь, затем посмотрел на небо и на солнце.

— Тебе пора возвращаться, — сказал он, — не время сказки рассказывать.

Он повернулся и пошёл прочь.

Сорвав с дерева листок, Доман почти насмешливо поглядел ему вслед.

В чёлне ждал его Самбор. Они поплыли назад, молча меряя друг друга взглядом, а Доман повторял про себя:

— Она должна быть моей!

XXX

Уже издали было видно, как толпы людей сваливали грудами трупы и как вырастали из них холмы, которые засыпали землёй. Людей собралось видимо-невидимо, и хотя работа была невесёлая, они что-то выкрикивали и пели песни.

— Где ваши угрозы, разбойничье племя? Где пленники ваши, добыча, победа? Стрела грудь пронзила, земля прах укрыла — вот ваша награда… А дома ждут жены, стоят у порога, глаза проглядели, льют горькие слезы… Придут вурдалаки, придут кровопийцы и кровь своих братьев будут снова сосать…

С песнями они насыпали курганы и, часто сменяясь, насыпали весь день, насыпали и на другой день, и на третий, пока милосердная земля не укрыла всех. С почестями сожгли на кострах полян, тела которых лежали отдельно.

Когда поле было очищено, а ветер развеял дым костров, Пястун собрал на берегу озера воевод и старейшин.

— Где одержали мы первую победу, там и воздвигнем престольный город… Так я сказал, так и будет.

Но ещё не время насыпать вал и свозить лес, пока не вернулись наши, отомстив врагам.

Не время возводить вал и ставить срубы, пока не захватим мы в плен Лешеков, дабы не подбивали они против нас соседей.

Пусть отдыхает воинство да смолит новые стрелы и копья.

Наших не видно с тех пор, как ушли они за границу, так пойдём и мы на Поморье и на Лешеков.

Повеление князя приняли с охотой, и все взялись готовить копья. В хате старого гончара, снова наспех сколоченной из недогоревших брёвен, гостил у Мирша князь-бортник.

Стояли они тут день и другой, а на третий воеводы явились сказать, что люди и копья готовы к бою. На четвёртый с утра должны были выступить в поход.

Во воем войске не было никого из Лешаков; ни Бумир, ни другие, связанные с ними родством, не хотели воевать