– «борьбу классов в деревне»[1590]. «…Совершенно не важно, что Таня дочь кулака, – не соглашался тем не менее В. Полянский. – <…> Если автор хотел подчеркнуть, что такому разлагающему влиянию могут поддаваться в первую очередь люди, вышедшие из кулацкой семьи… то это, конечно, абсурдное понимание, оно не выдерживает марксистской критики»[1591].

Были и те, кто видел в Тане не столько преобразившуюся не до конца кулацкую дочь, сколько переродившуюся работницу. Для одного большевистского моралиста было очевидным, что старорежимные мелкобуржуазные традиции студенчества могут иногда «просачиваться» даже в сознание непорочных пролетарских студентов[1592]. Действительно, в повести Николай сообщает рассказчику, что оппозиционное окружение Тани не свободно от рабочих. Таня говорит брату: «Ну, разве мы не знаем, что есть некоторые рабочие, которые идут за меньшевиками? Знаем». Да и за Троцким пошло много молодежи. «А вот это объясняется, милый мой, очень просто… <…> Отсталостью, слабостью своего классового сознания, экономическим положением, благодаря чему демагогические лозунги находят почву в более отсталых, в более ноющих рабочих группах…»[1593]

Хотя большевику было нелегко объяснить, как рабочий мог сбиться с пути, это затруднение не отпугивало. Речь шла о типе юноши, «не вдохновленном никаким высшим общественным стремлением, не воспитанном в пролетарской выносливости и чуждом какой бы то ни было симпатии к пролетарской среде»[1594]. «Эти богатые силами и дарованиями люди держались крепко лишь до тех пор, пока у них были разные внешние подпорки и своя революционная и пролетарская среда. Но они вместе с тем менее всего представляли собой организованную социальную личность, а поэтому совершенно незаметно поддавались разложению в чуждой им среде и при условиях всяческого соблазна»[1595].

Рецензенты «Луны с правой стороны» не могли определиться, как прочитать характер Тани – как крестьянский, то есть предрасположенный к собственническому умонастроению, или как поверхностно-пролетарский, прикрывающий отсутствие веры в коммунизм цветистой революционной риторикой. Критик Георгий Васильевич Якубовский потратил немало чернил, возлагая вину в упадочничестве Тани на наследство ее отца-кулака[1596]. Его собрат по перу Полонский, напротив, предпочитал трактовать Таню как жертву влияния городской атмосферы с ее «разлагающим» мелкобуржуазным влиянием и противным «советским чиновничеством». В Тане налицо «самоковыряние, пресловутый самоанализ, рефлексия, которыми страдала русская интеллигенция»[1597]. Так или иначе, нэповская студенческая среда виделась объединяющей в себе худшие черты обоих миров: как сомневающихся крестьян, так и деклассированных пролетариев[1598].

Типизация героини у Малашкина соответствует описанию расколотого студента у Макарова. Речь шла о «волях разного напряжения». На одном конце «полупаралитические разновидности Обломова», люди с «больною волею», Гамлеты, Манфреды, «нытики» и Оберманы – «иногда почти комические, иногда полные грозного величия и трагизма». На другом конце – «колоссы упорства, настойчивости, упрямства, мученической выносливости и неутомимой активности, переходящей в болезненное „и жить торопится, и чувствовать спешит“». Помимо пестроты воль были и «многообразные комплексы чувств». Среди студентов одного возраста и, на первый взгляд, одной среды можно было найти «различные оттенки жизни чувства. Тут окажутся и натуры с уклоном почти к сентиментальности, нежные, кроткие и уравновешенные, и натуры порывистые, с резко определившейся мужественностью, суровые, даже с оттенком жесткости, если не жестокости». На минуту Макарову показалось, что только психолог-идеалист, для которого личность – это нечто самовыражающееся, независимое от ее окружения, мог разобраться в кризисе студенческого самопонимания. На деле же оказывается, что марксистская социология и тут оказалась самой прозорливой. «При продолжительном и осторожном наблюдении… Манфреды и Гамлеты роковым образом группируются, как линии железных опилок вокруг полюсов магнита, вокруг социально-экономических признаков мелкого мещанства». Макаров видел причинную линию. Вначале «отец мелкий чиновник, железнодорожный, конторский служащий, мелкий собственник». Затем разорение, перелом в «благоденственном бытии» на почве воспоминаний о «„мещанском счастье“ детства, резкое столкновение с революцией, некоторые стороны которой все же чужды, а другие – экономически враждебны». Результат: «…психическая шаткость, ранняя жизненная усталость, незнание, куда идти. Этот тип – в крайних своих выявлениях – или недолгий гость на рабфаке, или теряет свой „манфредизм“, свою „разочарованность“»[1599]. Так возникал студент-индивидуалист, «тип авантюриста, беспокойного, нервного, неуравновешенного юноши, не лишенного дарований, но обыкновенно ленивого, неустойчивого и лишенного руководящих задач и жизненных целей». Этот тип охватывал широкий спектр моральных обликов, «начиная с обыкновенного бродяги-неудачника, перекати-поле с юных лет и кончая моральным анархистом, полубандитским типом, который при первом для него удобном повороте обстоятельств может стать крайне опасным социальным элементом»[1600].

Сама же Таня олицетворяла собой тип студента, впавшего в моральный и общественно-политический нигилизм, а иногда опускающегося и еще ниже – в «мелкобуржуазную эмоциональность». Такие студенты – «практические анархисты» с точки зрения Антонова-Саратовского – проявляли «мелкобуржуазные переживания» в ассортименте: «Сюда относятся а) инстинктивная (иногда сознательная) вражда мелкого собственника к собственности коммунистической, выражающаяся в „озорном“ повреждении и уничтожении этой собственности; б) воровство как государственной, так и товарищеской собственности; в) индивидуализм, соединенный с отвращением и „бунтом“ против всякой дисциплины и коллектива; г) неуважение к личности даже своих ближайших товарищей; д) мещанско-крепостническое отношение к женщине, в том числе к своему же товарищу – студентке; е) антисемитизм и связанный с ним шовинизм; ж) хищничество и рвачество; з) дурной академизм…»[1601] Опыт учил, что студенты-анархисты были недолговременными гостями в стенах пролетарских вузов. Разложение студентов, подобных Тане, неизбежно до тех пор, пока они не стряхнут свое разочарование. Только тогда «жажда знания берет вверх», только тогда те психические стороны, которые выросли в годы уже «пролетаризированного» бытия, берут верх над привычками, «впитанными в кулацком детстве». Такие студенты, как Таня, остро нуждалась во влиянии «энергичных» и «жизнеутверждающих» товарищей вроде Петра, которые помогли бы им довести до конца строительство своей личности и спасти от «маразма, от психической развинченности». Если оставить Таню в ее теперешнем эмоционально-неуравновешенном состоянии, она обречена счесть сознательность «недостижимой», а свои зубы – слишком мягкими, «чтобы вгрызаться в гранит науки»[1602].

Малашкин дает нам развернутую панораму большевистской психологии. Автор и особенно моралисты, которые принялись оценивать его персонажей, не говорили вскользь, не оперировали обтекаемыми метафорами. Они выступали как специалисты, спорили о терминах и их правильном употреблении. Конечно, все начиналось и кончалось классом: душевный склад студента рассматривался с оглядкой на его социальное положение. И все-таки поражает изощренность психологического языка моралистов, их готовность рассматривать психику в динамике ее развития. В прошлых главах мы уже встречали упоминания «нрава», «наклонностей» – понятий, говорящих не о том, что студент делал, за кого голосовал, а о том, чего можно от него ожидать в будущем. «Выдержанность» и «дисциплинированность», которыми пестрят протоколы чисток, нельзя понимать