грубое переложение прекрасной и правдивой истории о герое Гильгамеше. Он тоже спускался в подземное царство, чтобы вернуть оттуда своего любимого Энкиду. Нет, Демокрит, Гильгамеш не был греком, он был великим героем и, подобно большинству великих героев, хотел слишком многого. В мире для него не было ничего неодолимого, кроме собственно этого ничего — смерти. А герой хотел жить вечно. Но даже славный Гильгамеш не смог изменить естественного хода вещей. Смирившись с этой суровой истиной, он успокоился… и умер.

Легенду о Гильгамеше я узнал в Вавилоне. В стародавние времена Гильгамешу поклонялись во всем мире. Сегодня он забыт почти повсюду, кроме Вавилона. Время долгого владычества в самом деле очень долгое. Беда греков в том, что они не представляют, как стара земля. Они словно не понимают, что все случившееся уже случалось когда-то. Все повторяется, кроме конца. А в Индии думают, что и конец уже случался много раз, что мир циклически догорает — и разгорается снова.

Демокрит считает своим долгом просветить меня насчет орфизма. Видимо, орфики тоже верят в переселение душ, и этот процесс якобы заканчивается лишь тогда, когда через ритуалы и все такое прочее дух очищается. Я полагаюсь в этом вопросе на компетенцию Демокрита. Ты ведь тоже из Фракии. Ты уже убедил меня, что Лаис из-за своей склонности к темным силам природы никогда не понимала культа Орфея.

— Вряд ли Пифагор говорил, что тоже спускался в царство Аида, но он поведал мне одну странную историю. — Демоцед казался немного опечаленным, словно ему не очень нравилось то, что он собирался нам рассказать. — Вскоре после его возвращения из Вавилона мы прогуливались по новому молу, только что сооруженному Поликрагом в заливе, и вдруг Пифагор замер и поглядел на меня. Он был много выше меня ростом. «Вспомнил! — воскликнул он. — Я все вспомнил!» Я не имел понятия, о чем это он. «Что вспомнил?» — спросил я. «Мои прежние жизни».

И очень убедительно Пифагор рассказал мне, как в первых своих воплощениях он был сыном бога Гермеса и земной женщины. И Гермес так любил своего сына, что посулил дать ему что угодно, кроме бессмертия, — бессмертны только боги. И мальчик попросил о следующей милости: «Сделай так, чтобы я помнил все свои жизни в предыдущих воплощениях». И Гермес согласился. «И вот теперь я помню, как был птицей, воином, лисицей, ахейцем в Трое. Все это я, и я буду жить, пока не сольюсь с целым», — сказал Пифагор.

Рассказ Демоцеда оставил во мне глубокое впечатление, и я часто жалел, что не был знаком с Пифагором. Когда соперничающая партия изгнала его из Кротона, он нашел убежище в одном из метапонтийских храмов, где уморил себя голодом. К тому времени мне было уже двадцать лет, и я мог бы с ним увидеться. Говорят, он до самого конца принимал желающих с ним поговорить. Я беру на себя смелость назвать это все же концом. Если я заблуждаюсь, то он, возможно, и сейчас разгуливает по улицам Афин и его память полнится воспоминаниями о тысячах предыдущих судеб.

Демокрит говорит, что в Фивах есть пифагорейская школа, до недавних пор возглавляемая кротонцем по имени Лисий. Демокрит был поражен приписываемыми этому Лисию словами: «Люди должны умирать, поскольку не могут соединить начало с концом».

Да, это в самом деле мудро. Человеческую жизнь можно изобразить в виде нисходящей прямой линии. Но когда душа, то есть часть божественного огня в нас, соединяется с первоначальным источником жизни, достигается совершенная форма — прямая превращается в окружность, и начало встречается с концом.

Здесь должен отметить, что ребенком я не отличался особыми способностями. Ни в коем случае не хочу выставлять себя пророком, чудотворцем или философом — я не был им ни в детстве, ни в зрелом возрасте. Мне выпало родиться Спитамой, и я не могу пожаловаться на судьбу. Мое место в мире принесло мне массу радостей, хотя я и испытывал постоянную враждебность магов — последователей Лжи. Но эта враждебность более чем возмещена проявленной ко мне милостью трех Великих Царей — Дария, Ксеркса и Артаксеркса.

Никогда не имея склонности к религии или магии, от природы я люблю размышлять. И считаю своим долгом сопоставлять религиозные и философские системы с той истиной, следовать которой мне было предписано от рождения.

За свою долгую жизнь я познакомился с разными верованиями и с удивлением обнаружил в других религиях элементы того, что считал откровением Мудрого Господа, которое тот открыл специально для Зороастра. Но теперь мне ясно, что Мудрый Господь может говорить на любых языках — и на всех языках его слова редко понимают и еще реже им следуют. Но слова от этого не изменяются. Потому что они истинны.

8

В детстве я вел двойную жизнь: религиозную — дома с Лаис и магами-зороастрийцами и другую — в школе. Мне больше нравилась последняя, в обществе моего ровесника Ксеркса (мы родились в один день) и его двоюродного брата Мардония, сына Гобрия. Кроме Милона, все мои одноклассники были персы. Сыновей Гистиэя, по некоторым соображениям, не брали в первую группу. Не думаю, что такое исключение доставляло радость честолюбивому тирану.

Нас утомляли военными упражнениями, но я их любил хотя бы потому, что в них не вмешивались маги. Нас обучали лучшие из «бессмертных», то есть лучшие воины в мире.

Утро, когда я познакомился с Ксерксом, запечатлелось у меня в памяти ярче сегодняшнего утра. Но тогда я был молод и мог видеть. Что? Солнце, как золотое блюдо на бело-голубом небе. Рощу темно-зеленых кедров. Высокие горы с шапками снега. Желтые поля, по краям которых пасутся коричневые олени. Детство — это буйство красок. Старость?.. Отсутствие цветов, а для меня и зрения вообще.

С восходом солнца мы совершали свой ежедневный поход. Шли колонной по два, каждый с копьем. Почему-то я попал в пару с Ксерксом. Он не обращал на меня внимания. А я, само собой, внимательно его рассматривал. Дитя гарема, я знал, что, если партия Атоссы возьмет верх над партией Гобрия, в один прекрасный день Ксеркс станет Великим Царем.

Это был высокий юноша, под черными сросшимися бровями сверкали светло-серые глаза. На румяных щеках курчавился темно-золотистый пушок. Ксеркс не по годам рано созрел в половом отношении.

Если он и сознавал свое предназначение, то ничем не выдавал этого. Вел он себя так же, как и множество других сыновей Великого Царя. Улыбка у него была чарующая. В отличие от большинства людей