В комнате Алины горела лампа под зеленым абажуром. Пронизанные ее светом, в раскрытом окне качались ветки березы с нежными разлетающимися листочками, тонкий месяц острым серпом прорезал темно-голубые облака, одуряюще пахло лесными фиалками. Слова были короткие, а молчание длинным. Говорить, казалось, не о чем.

– Надо ехать к маме… – вздохнула Мышка.

– Да, надо ехать. Я завтра же поговорю об этом… – тихо отозвался Леня.

– От Алины тоже давно нет письма, – снова вздохнула Мышка.

– Что-то изменилось в ее жизни, – предположил Леня.

– Может быть, теперь она примет «Емшан»? – с надеждой сказала Динка.

И все посмотрели на портрет. Но старшая сестра при свете зеленой лампы казалась особенно строгой и недоступной, и все трое вспомнили, что она не любила посвящать кого-нибудь в свои дела и тем более не любила она, чтоб ее дела обсуждались даже самыми близкими людьми.

– Ну что ж! Как будет, так будет, – покорно сказал Леня.

– А Малайка, или этот Иван Иванович, ничего не говорил тебе, Лень? Может, приедет к нам Лина? – вдруг спросила Динка.

– Нет, – сказал Леня. – Лина не может приехать сейчас, ее приезд мог бы послужить ниточкой для полиции. Да! – вдруг вспомнил Леня. – Через недельку оттуда должен приехать один железнодорожник…

– К нам, на хутор? – оживилась Динка.

– Да, он привезет шрифт. Его нужно будет срочно переправить в город… Но это еще не скоро, я думаю, мама вернется к тому времени, – сказал Леня.

– Но почему мама ничего, совсем ничего не пишет о папе? Ведь она уже видела его, хоть одно свидание уже, во всяком случае, было… – снова заволновалась Мышка.

– А может, в письме нельзя писать. Может, что-нибудь такое, чего нельзя? – предположила Динка.

Леня встал и, потянувшись, хрустнул пальцами.

– Я поеду, – решительно заявил он. – Если завтра не будет письма, я поеду!

– А завтра воскресенье и почта закрыта, но я отвезу вас на станцию и постараюсь повидать Почтового Голубя. У тебя, Мышка, длинный день завтра? – спросила Динка.

– Да, конечно, я вернусь с вечерним поездом, но Леня, может, приедет раньше?

– Да, я постараюсь поскорей вернуться, хотя мало ли что могло случиться за это время… На заводе Гретера и Криванека ожидалась забастовка. Ну и чудак на самом деле этот Андрей! Как это уехать и не сказать даже хоть коротенько, что делается в «Арсенале» и вообще… Я просто удивляюсь ему! – с досадой сказал Леня.

– Не сказал – значит, ничего нет серьезного, иначе он так не уехал бы, хоть и расстроился, – чувствуя потребность защитить товарища, буркнула Динка.

Мышка махнула рукой:

– Вообще, Динка, ты пользуешься своим влиянием на него и заставляешь его делать какие-то глупости! Ты меня извини, но противно смотреть, как этот серьезный и неглупый человек бросается, чтобы исполнить любой твой каприз! Я понимаю, что вы давно дружите, что он тебя очень любит, но тем более, Дина, стыдно тебе набивать его голову всяким вздором и делать из него какого-то дурачка, тогда как он совсем другой человек в «Арсенале», рядом с такими людьми, как его отец, как Боженко…

– Боженко очень дорожит им… – вставил Леня, неодобрительно глядя на Динку.

– А что я делаю? Что я особенного делаю? – возмутилась Динка. – Я только делюсь с ним всем, что у меня на душе… Мне же не с кем даже поговорить!

– А о чем тебе говорить? Ты живешь, Дина, как во сне. В каком-то кошмарном сне, где вечно фигурируют то кулаки, то убийцы, которых нужно немедленно перестрелять. Я понимаю, что тебе жалко Иоську, жалко Федорку, и ты бросаешься всем на выручку, но, честное слово, Динка, есть более серьезные вещи, и человек, которому пятнадцать лет, не должен уже бросаться очертя голову во всякие приключения. И тем более не должен из-за пустяков отвлекать от этого дела своих друзей… – Мышка говорила много, горячо, с искренним негодованием.

Леня понимал, что она права, но он с тревогой смотрел на свою Макаку, которая слушала молча, словно впитывала каждое слово сестры, иногда взглядывая на него, Леню…

И он не выдержал:

– Ну, ну, Мышка… Ты очень преувеличиваешь все! Дружба есть дружба…

Динка порывисто поднялась с места.

– Не защищай! – горько сказала она. – Не в этом главное.

Она минутку помедлила:

– Главное то, что я одна… И никто на свете, кроме Хохолка, не может понять меня. Ты, Мышка, давно уже Васина, а Леня – мамин. И я одна…

Она выбежала из комнаты, хлопнув дверью, и через минуту до огорошенных ее словами Лени и Мышки донесся топот копыт…

– Вперед, Прима! Вперед!..

Поле, поле… Бескрайнее поле, засеянное густым низкорослым овсом… Панское поле и панский овес. Отборные семена брошены в рыхлую землю, а все же при свете месяца горят в нем, как огоньки, красные цветочки сорняка, а на меже синеют васильки. Налетит ночной ветерок, пронесется над овсами с сухим звоном, потревожит в гнездах птиц, пробегут по земле перепелки, выглянут из овса заячьи уши, и снова тихо, только сухой звон от желтеющих колосьев. Не слышно и топота, мягко ступают на пыльной дороге копыта Примы. Не управляет лошадью хозяйка, и, добравшись до зеленого островка, где стоит в поле одинокая береза, щиплет густую траву Прима, смачно пережевывает ее крепкими зубами и, подняв голову, ждет, словно хочет спросить: «Куда едем и не пора ли домой вернуться?»

Нет, не пора… Бросив поводья и держась за гриву, Динка мягко сползает на землю и, прислонившись к теплому боку Примы, долго-долго стоит задумавшись. Много надо сил, чтобы жить на свете своим умом, да еще если слушаться своего сердца и своей совести. Куда летит камень, не думаешь, а попадет в тебя – узнаешь.

«Неподходящий я человек для жизни. Стою одна, как эта береза в поле. И никому от меня нет ни пользы, ни радости, – горько думает Динка. – Уж на что Мышка – добрая, справедливая, нет у ней ни единого пятнышка на совести, а что же наговорила мне сегодня Мышка… Говорила и говорила, как чужая. И Леня молчал. Трудно ему молчать, когда обо мне говорят плохое, но он молчал; только потом что-то сказал, просто так сказал, не выдержал. Вот, значит, какая я. Росла, росла – и выросла. Ни себе, ни людям. Сердятся они и на Хохолка за любовь ко мне, но Хохолок ни на кого не смотрит, никого не слушает и никого не боится. А сколько он терпел из-за меня!..»

Динка отводит лошадь от овса и опускается на траву. Далеко-далеко куда-то убегает ее мысль. Видит она себя девчонкой в коротком гимназическом платье; в мокрых чулках бегает она по лугу и рвет мохнатые фиолетовые цветы – «сон»… А под деревом тоненький реалистик стругает перочинным ножом палочку. Не думает о нем Динка… А ведь это из-за нее он в первый раз пропустил уроки, и дома его ждет строгий отец… Отец…