— Ну, знаешь!..

— Тебе не повезло даже в браке.

— Не смей!

— Ты вращалась среди таких же, как сама, недорослей: заграничные пластинки, костюмчики помодней. Понятно, когда на таком фоне ты увидела Андрея, он не мог не захватить твое воображение — умный, сильный Человек! Но в доме Черных ты снова очутилась в "своей" среде — машины, курорты, дачи, сразу после свадьбы эта квартира…

— А тебе хотелось бы, чтобы мы ютились в одной комнатенке и я стирала пеленки?

— Мерзко и глупо!

— А то, что ты прилипла к Андрею, как пиявка, это, разумеется, умно! — кричала Вера. — Мало там, на работе, его против меня настраиваешь, сюда пришла?! — Она истерически взвизгнула: — Не дам! Давно не хожу к его старикам. А вот теперь пойду, все скажу и зачем ты там с Андреем на одной работе, зачем сюда ходишь.

Вера упала на диван и забилась в истерике. Ксения стояла, выпрямившись, прижав к груди стиснутые кулаки. Губы ее дрожали, и казалось, сама она вот-вот разрыдается. Но вбежала няня, и Ксения с презрением сказала:

— Ничего ей не нужно. Отойдет. Андрею Алексеевичу не говори. — Обернулась к Вере: — Запомни, это я тебе говорю как врач: каждый твой уход неизвестно куда, каждая дурацкая сцена, твои нежности после истерик могут стоить ему жизни.

Ксения быстро вышла и взялась уже за ручку выходной двери, когда за спиной у нее раздалось жалобное:

— Ксюш!

Постояв минуту в нерешительности, Ксения вернулась.

— Ну?

— Ксюшик, уж ты-то должна понимать какая у меня жизнь?! Днем ли, ночью, где бы я ни была: одна ли, с Андреем, даже на людях — о чем ином могу я думать, как только: "А вдруг!"? Господи, ты-то понимаешь…

Ксения свела брови и отвернулась. С закрытыми глазами, едва слышно прошептала.

— Понимаю.

И прижала к себе голову плачущей сестры.

— Ты же помнишь, как я полюбила свое дело, — торопливо бормотала Вера. — Геология, геология! Ни о чем другом не хотела говорить, думать… Ведь то, чем ты меня попрекала, — все эти тряпки, портнихи, вся чепуха — это пришло потому, что, бросив работу, я должна была чем-то заткнуть черную дыру, которая так страшно глядит на меня: куда ни кинь, всюду оно. "А вдруг?!"

— Не надо, будет… — прошептала Ксения.

— Если бы я могла вот так себе сказать — будет! Села бы в самолет и с моим народом в тайгу, в сопки, в экспедицию… Но как же мне?.. Разве я могу его оставить? Хоть на день?.. А вдруг?!.. Ксюша, ты же сама говорила мне: быть женою летчика куда тяжелее, чем летчиком… Ведь это ты мне как-то сказала, когда я шла за Андрея: "Приглядись к женам летчиков, к тем, кто настоящие люди: почему у них не такие глаза, как у других женщин? Откуда этот беспокойный блеск? Кто бы они ни были: домашние хозяйки, матери своих детей, художницы, инженеры, врачи — если настоящие, — все не такие, как другие женщины. Куда ее денешь, эту мысль: "А вдруг?!" Ксюшенька, родненькая… Шесть лет с Андреем. Две тысячи ночей, и каждая вторая без сна, с мыслью: "А вдруг?!" Тысяча бессонных ночей. Кто это может? До геологии тут?

— Ладно уж, — как могла сурово выговорила Ксения. Ей самой хотелось заплакать от всего, что накатилось из прошлого — такого чудно-сияющего и такого страшного, когда она тоже жила с мыслью. "А вдруг?!" Что ж, может быть, поэтому и она тогда, как теперь Вера, не знала удержу в ласках, торопилась дать их Ивану? Какие режимы, какие соображения разума существовали тогда для нее? И вот… Страшно подумать может быть, поэтому… Нет, нет! Не из-за нее! Любовь не может убивать… Не может!

И, больно прикусив губу, сурово сказала:

— И все-таки ты, Верок, должна взять себя в руки. Подумай о нем. — И, не веря сама тому, что говорит: — Может, тебе бы все же уехать в экспедицию, а?

Вера закинула голову, оттолкнула сестру и, глядя блестящими от слез и гнева глазами, через силу выдавила из себя:

— Ты… Ты…

— Да, конечно, чепуха! — проговорила Ксения и, виновато опустив голову, торопливо вышла.

Отработка полетов с новой техникой отнимала все силы и время. Несмотря на то, что личный состав части был подобран из лучших офицеров сверхзвуковых частей, все же выход на гиперзвуковые скорости требовал от летчиков такого напряжения, что Андрею приходилось не спускать глаз с каждого из них. То, в чем упрекал его Ивашин, — недостаточное внимание к личной жизни офицеров, к их быту, составлявшее прежде лишь моральную сторону частной жизни, перешло теперь в категорию службы и техники. Командир уже не мог, как прежде, переложить эту работу на плечи замполита; командиру было теперь уже мало знать, что заботу об этом проявляет партбюро, — сам, сам, всюду должен быть сам.

Однажды, когда Андрей, переночевав в городе, сидел с Верой за утренним кофе, она сказала:

— Возьми меня с собой.

— В Заозерск?

— Конечно, не в Париж.

— Послушай, Вера.

— Вера, Вера… Если не хочешь быть со мной, как… другие, возьми меня хоть на время. Андрейка, милый, хоть ненадолго. Я тоже имею право спать, а не дрожать ночи напролет от страха… Дрожать недели, месяцы, годы!

— Спрошу Ивашина… — начал было он, но она вспылила:

— Ах, и на это тебе нужно его разрешение! Везде и всюду разрешения. И на то, чтобы бывать у меня, тебе нужно его разрешение? А разрешение твоего врача Ксении?

— Вера! — Андрей повернул к себе лицо жены.

В глазах ее было такое, что он поспешно сказал:

— Хорошо, хорошо, поедем.

Она прижалась к нему

— Андрейка, милый, пойми же: я больше не могу. Все одна, всегда одна… Не знаю, где ты, что с тобой… Никогда ничего не знаю…

***

Первое время после переезда в Заозерск жизнь шла довольно гладко, и Вера, казалось, поняла то, чего не понимала, оставаясь в Москве, но стоило ей немного обжиться, и все пошло сызнова. Началом послужило то, что Вере мешал гул реактивных двигателей. Он казался ей невыносимым, мешал думать о чем бы то ни было, сосредоточиться на книге, не давал спать. Она жаловалась, что, вслушиваясь в рокот, висящий над всею округой, начинает произносить не те слова, какие хочет, делать не то, что собиралась. Однако от предложения Андрея вернуться в Москву Вера наотрез отказалась.

Все это не помогало Андрею жить и держать в узде свои нервы. А они были ему нужны, чтобы совладать с нервами офицеров, попавших в условия повышенных требований к каждому своему шагу, к каждому слову и, пожалуй, даже к каждой мысли. Для них не было ничего непривычного в том, чтобы соблюдать режим пищи и сна, — к этому их приучила сверхзвуковая авиация. Не было ничего мудреного в том, чтобы спать свои девять часов, проходить физический тренинг под наблюдением врачей, каждую неделю давать себя ощупывать, выслушивать, обмерять. Даже самые молодые соглашались с тем, что лозунг "летчик гиперзвуковой авиации не знает, что такое алкоголь", имел право на непреложность в течение шести дней недели. Но большинству офицеров — молодых, здоровых, полных жизни людей с нормальными потребностями — казалось ханжеской выдумкой осторожничавших эскулапов требование жить жизнью мужчин по Лютеру. При этом строгий режим не всегда нарушался по вине мужей.