— Кто это сделал?

Снова шорох, оттуда же.

И командирша, и рядовой, и их боевая машина на этот раз отчетливо его слышали. Я вскакиваю. Боевая машина к бою готова. Вместе мы сила.

— Кто это? — спрашивает Коринна почти беззвучно.

— Это… это штукатур, он очень славный. Он поклеил обои, а потом по моему рисунку сделал вам письменный стол…

Штукатур? Очень славный? Боевая единица по защите территории постановляет: трибунал.

— Его зовут Пьер… — лепечут власти.

Присяжные непримиримы, сразу видно.

— Он… вообще-то он здесь… Я сейчас вас познакомлю, вы сами сможете сказать ему, что вам нравится его работа… Ну? Вы скажете ему… Ладно?

Молчание.

— Пьер!.. Пьер!.. Вы можете выйти? Мои девочки хотят вам что-то сказать…

Мы не верим своим ушам.

Скрипит дверь маминой комнаты. Неужели сейчас в коридор выйдет мужчина? Неужели произойдет то, чего не может быть? Итак, сейчас этот Пьер предстанет перед судом. Он обвиняется в умышленном охмурении и окручивании нашей мамы в течение месяца с намерением продолжать преступную деятельность.

И вот мужчина, самый что ни на есть мужчина, а стало быть, воплощение зла, появляется в дверном проеме.

Новый пункт обвинения: Пьер высокий. Пьер атлетически сложен, и это уже третий пункт обвинения. Пьер черноволос — отягчающее обстоятельство. Это личное мнение одного из присяжных — мое. Будь он блондином, это смягчило бы мой вердикт. А у него волосы такие черные, что мои сразу кажутся еще светлее. Это скверно, очень скверно для него. У Пьера черные глаза и борода. Этот «он» — полная противоположность тому, другому, с большой буквы, о котором в нашем доме никогда не говорят.

Мы не можем опомниться. Наш трибунал в шоке. Вердикт окончательный и обжалованию не подлежит: виновен. Приговаривается к пожизненному заключению и десяти годам строгого режима.

В гнетущей тишине слово берет адвокат подсудимого. Раздается звенящий от напряжения мамин голос:

— По… по… позна… комьтесь… Это Пи… Пи… Пьер… Он… он… он… мне очень помог за этот месяц.

* * *

— Где здесь сортир?

Я хлопаю дверцей золотистой букашки-малолитражки.

— Где здесь сортир?

Спрашиваю всех — кто-нибудь да ответит. Иначе я не успею, честное слово. Не добегу.

Мама не отвечает мне. Она проверяет ручной тормоз. Тянет его на себя так, будто вырвать хочет. Глаза у нее ввалились: как-никак пятьсот километров она смотрела на дорогу.

Я не могу стоять, пританцовываю. Только бы никто не занял место, куда мне надо. Долго я не выдержу.

— Где здесь сортир?

Мне показали большой бетонный дом. Уж не знаю, дойду ли я — до него далеко.

Зажимаю руки между ног. Надо собраться с духом и бежать к этому бараку, к которому все идут спокойным шагом. Им-то не приспичило. Вот гады, займут место, а я не успею! Раз, два, три! Сгибаюсь пополам и бегу со всех ног.

А место занято! Там Жоржетта!

— Скорей!

Я колочу в дверь ногой.

— Скорей!

Она не отвечает. И не думает торопиться.

— Скорей! Я сейчас описаюсь!

Дверь открывается, и я понимаю, почему мне не отвечали. Из туалета, у которого я чуть не опозорилась, выходит моя бабушка.

— Прости, бабуля, я больше не могу терпеть.

У нас остановка. Мы сейчас будем обедать на автостоянке. Вот и мой крестный, он выходит из своей машины весь взлохмаченный. Поддергивает брюки. Потягивается.

— В таком темпе как раз к будущему году доедем. Ты не можешь побыстрее? — спрашивает он маму, а она и так уже еле жива от усталости.

Мама ополаскивает руки водой из пластиковой бутылки. Наклоняется, чтобы не облиться. Не отвечая крестному, поливает на руки Жоржетте. Закрывает бутылку. Идет к синей сумке-холодильнику и достает оттуда бутерброды, завернутые в фольгу, и пластмассовые судки — вчера мы вместе их наполняли.

— Ну? Ты можешь ехать быстрее?

Ну вот, он опять. На случай, если она не расслышала.

Мама чистит крутое яйцо. Протягивает его мне. Коринна держится в-стороне от всех. Со вчерашнего дня Коринна ни с кем не разговаривает. «Увидимся, когда вы вернетесь», — сказал Пьер маме возле наших чемоданов. Да, мы его еще увидим, кто бы сомневался. Коринне такие каникулы в лом. Месяц в вандейском лагере, две недели в городском, а теперь — в Италию всей семьей! «Она говорила, что мы поедем вчетвером, а не водиннадцатером!» Опять нас надули.

— Спасибо.

Я кусаю яйцо.

Обожаю есть на остановках.

Все ждут маминого ответа, а его нет.

Наша букашка-малолитражка отстает! Лучше бы мы и вправду поехали вчетвером.

Дядя все стоит над мамой, а она все чистит крутые яйца. Протягивает одно ему, как будто этого он ждал.

— Если хочешь обкормить меня, чтоб я лопнул, сама тоже не доедешь, учти.

Вот умора-то. Я хохочу, разинув набитый яйцом рот. Мама бросает на меня злой взгляд.

Я закрываю рот. Сухой мучнистый желток липнет к зубам.

Мы еще не пересекли границу. Мы едем в Италию. Наша золотистая букашка-малолитражка припаркована рядом с большущей черной машиной крестного. Сразу видно, как она медленно ездит, наша машинка. Даже когда она стоит, видно. Не машина, а черепаха… Вот у крестного машина резвая, летит стрелой…

— А это что за тележка? — спрашиваю я все еще с полным ртом яйца.

— Сибилла, проглоти, а потом говори.

Мама не дает мне спуску.

— Это складной трейлер, — отвечает мне крестный с полным ртом салями.

Ему мама не говорит, что надо сначала проглотить.

Складной трейлер? Ничего себе! Ай да крестный! Вот, значит, что он везет на буксире от самого Лиона. Складной трейлер? Я и не знала, что такие бывают!

— В нем две комнаты.

Из этой тележки получится настоящий домик? Как мне хочется посмотреть!

— Посмотришь, когда приедем. Недели через две, при нашей-то скорости!

Мама молчит. Она разворачивает сандвич с тунцом. Протягивает его мне.

— Спасибо.

Коринна смотрит на маму: как смеют ее обижать? Поехали бы вчетвером, не было бы этого, думает она про себя.

Крестный дожевал салями и ест кусок сыра.

— Я хочу спать в трейлере!

— Там и так пять душ будет.

У него пятеро детей, это они будут спать в трейлере.

— А я тоже хочу спать в трейлере, я тоже!