Она умолкает и смотрит на фотографию, потом снова набирает в грудь воздуха.

— Сейчас я скажу то, чего никогда раньше не говорила… Обещай, что никогда никому…

Она наполовину отворачивается от меня, уперев взгляд в книжную полку, и не видит, как я жестом застегиваю рот на воображаемую молнию.

— Мне кажется, я никогда не любила Пера. Вернее, я это знаю. Я никогда не любила Пера.

Она по-прежнему сидела, полуотвернувшись от меня.

— Я влюбилась в Бильярдный клуб «Будущее», — продолжает она. — Этим все сказано. Но почему-то казалось, у меня меньше прав на членство, чем у вас, остальных… Пер стал ниточкой, связавшей меня и вас. Мне не он был нужен. А вы, остальные. Все вместе.

Она поворачивается и снова смотрит на меня.

— Глупо звучит?

Это голос подростка. Я качаю головой.

— Нет, еще как глупо! Невозможно влюбиться в целую компанию.

Я киваю, но не уверена, поняла ли она, что на самом деле это возражение. Нет, возможно — я и сама была влюблена в Бильярдный клуб «Будущее» всю ту неделю в Стокгольме, да и все, наверное, влюбились во всех. Но Анна не смотрит на меня, она снова склонилась над своим альбомом и говорит настолько тихо, что я едва могу разобрать.

— Это мог оказаться кто угодно. Магнус. Торстен. Или Сверкер. Не важно. Лишь бы оттуда.

Она поспешно взглядывает на меня. Я отвожу глаза. На самом деле все не так просто, и она это знает. Всю ту неделю Анна постоянно присутствовала на краешке моего поля зрения, и я помню, как ее взгляд то и дело скользил в сторону Сверкера, как она смеялась, стоило засмеяться ему, и поправляла волосы, когда в какой-то момент их глаза встречались. Тогда ей это не помогло. Пройдет еще немало лет, прежде чем он решит, что ради нее стоит снять номер в мотеле. Если это правда. Сверкер всегда позволял мне догадываться о том, что происходит, но тщательно следил, чтобы я ничего не знала наверняка.

Анна, украдкой вздохнув, переворачивает альбомный лист. Следующий снимок занимает целую страницу. Вся компания стоит в ряд перед бильярдным столом. Мы все, такие молодые. У Магнуса и Пера в руках по кию, Анна смеется, Сиссела задрала подбородок, довольная, как Муссолини на балконе. Торстен — крайний в ряду. Я сама стою, наморщив лоб, перед Сверкером. Он положил руку мне на плечо и улыбается белыми зубами. Он крупный, рослый. Меня еле разглядишь. Какие у него были планы на мой счет?

— Помнишь, кто нас тогда сфотографировал? — спрашивает Анна.

Я киваю. Разумеется. Он сидел на стуле в глубине бильярдной, когда мы туда ввалились, толстенький старичок с широкими подтяжками и огорченным лицом. Быть может, он сидел и ждал, что вот-вот в этот закоулок вломятся громилы из какой-нибудь черной комедии, сорвут с себя пиджаки, едва войдя, но останутся в шляпах. Мы, должно быть, его разочаровали — орава галдящих юнцов, явно не представляющих себе даже, за какой конец держать кий. И все же он поднялся, когда мы стаей сбились вокруг самого большого бильярдного стола, и заковылял к нам. На мгновение замерев, он смотрел, как Магнус с Пером без толку гоняют шары.

— Ну что, русскую, парни? — предложил он наконец. — Это забойно!

— Ну что в этом было такого смешного? — спрашивает Анна.

Я пожимаю плечами. Я тоже не понимаю, знаю только, что мы начали хохотать, едва вышли на улицу, и хохотали всю дорогу до самой гостиницы, и, даже дойдя до нее, не могли остановиться. Поэтому мы повернули обратно, перебежали на другую сторону улицы, в сквер Тегнерлюнден, и плюхнулись на скамейки под памятником Стриндбергу, продолжая хохотать. Русскую — это забойно!

— Я всегда боялась признаться, но так и не поняла, что тут смешного, — говорит Анна. Я опять пожимаю плечами. Что до меня, я смеялась, потому что смеялись все, во всяком случае, Торстен, а когда смех сошел на нет, то продолжала улыбаться, как и остальные, и ждала, над чем бы посмеяться еще. Но ничего новенького мы не придумали и сидели какое-то время молча на скамейках, глядя в темноту. На нашей скамейке я сидела с краю, справа от Торстена. Когда мы отсмеялись, мне стало слышно его дыхание. Все молчали довольно долго.

— А давайте, пусть каждый что-нибудь расскажет, — вдруг предложил Магнус. — Какой-нибудь секрет.

Сиссела фыркнула.

— Что еще за секрет?

— Да просто — один какой-нибудь свой секрет. И мы что-то узнаем друг о дружке.

Сиссела выпрямилась.

— Нет у меня секретов.

— Ах ты, бедняжка. — Магнус рассмеялся. — Тогда начинаю я. Мой секрет — что я стану художником. Маман не в курсе, папка тоже — думают, я стану страховым агентом, или там чиновником на таможне, или еще кем-нибудь таким. А я стану художником, причем лучшим в мире. Если раньше не сопьюсь.

Он издал смешок. Сиссела наклонилась вперед и произнесла, понизив голос:

— Ладно, передумала. Есть у меня секрет.

Магнус улыбнулся:

— Я так и знал.

Сиссела улыбнулась в ответ:

— Мой секрет — что я ненавижу алкашей. Моя жизненная цель — убить хоть одного. Подушкой задушить. Или перевернуть на спину, когда уснет, пусть блевотиной захлебнется.

Стало тихо. Мы теряем друг друга, подумала я. Нет, сейчас мы снова будем вместе. И я услышала собственный голос:

— Мой секрет — что я не знаю, как меня зовут.

Получилось. Все взгляды устремлены на меня, мы снова вместе.

— Как это не знаешь?

Пер искренне удивился. Я закусила губу. Надо осторожнее. Не сболтнуть лишнего.

— Мама зовет меня Мэри, а папа — Мари. Они никак не договорятся насчет моего имени…

Анна, кажется, огорчилась.

— А в школе? Как там тебя зовут?

Я пожала плечами.

— Одни учителя называют меня Мэри. Другие — Мари.

Голос Торстена прозвучал глуховато:

— А самой-то тебе кем больше хочется быть? Мэри или Мари?

Об этом я никогда не задумывалась.

— При чем тут мое желание? — Я посмотрела на него. — Ведь человеческое имя — объективный факт, правда?

Торстен ковырнул гравий носком ботинка и уже хотел ответить, как вклинился Сверкер:

— Тогда мы будем звать тебя МэриМари… — и засмеялся, в восторге от собственной идеи, — а что? Почему бы нам не окрестить ее МэриМари?

Сиссела посмотрела на меня с улыбкой.

— Да, черт возьми. МэриМари — здорово!

— Замечательно, — сказала Анна.

— Чудесно, — сказал Пер.

— Охренеть, — сказал Магнус.

Но Торстен не сказал ничего.

Пер, когда пришла его очередь, говорил так, будто оглашал судебный приговор. Его секрет — что он два года назад взял у отца дорогое издание Библии и уничтожил его. Умышленно. В отместку за несправедливость, подробности опустим. А теперь осознал, что это ребячество, и раскаялся, и хотел бы, чтобы мы об этом знали.