В субботу текст был совсем другой. Объем и тяжеловесность оттягивали руку, а потому, не предупредив своих кураторов, он прочел вслух первую страницу, предоставил слово переводчику и отошел в сторону. Пока зачитывался английский текст, он следил по оригиналу, из которого с любопытством узнавал о своих шаблонных взглядах на музыку и мир во всем мире, а также на опасности, грозящие тому и другому. Сначала у него шли нападки на врагов мирного сосуществования и на агрессивные действия кучки милитаристов и разжигателей ненависти, замышляющих третью мировую войну. Затем следовали обвинения в адрес американского правительства, которое разворачивает военные базы за тысячи километров от своей территории, провокационно нарушает международные обязательства и договоры, разрабатывает новые виды оружия массового уничтожения. Эти нападки были встречены бурными аплодисментами.

Потом он назидательно объяснил американцам, насколько советская организация музыкального дела опережает любую другую на планете. Столько-то симфонических и духовых оркестров, народных коллективов, хоров, – это ли не доказательство активного участия музыки в неуклонном развитии общества? Например, в Советском Союзе народы Средней Азии и Дальнего Востока за последние годы избавились от последних пережитков колониализма, насаждавшегося царским режимом. Представители узбекского, таджикского и других народов необъятного Советского Союза в беспрецедентных масштабах и на самых разных уровнях приобщаются к достижениям музыкальной культуры. В этом месте особенно резкой критике подвергся Mister Хэнсон Болдуин, военный обозреватель «Нью-Йорк таймс», позволивший себе пренебрежительно отозваться о народах Средней Азии в своей недавней статье (о которой Дмитрий Дмитриевич не ведал ни сном ни духом).

Все вышеизложенное, продолжал он, закономерно содействует дальнейшему сплочению и взаимопониманию партии, народа и советских композиторов. Если долг композитора – вдохновлять народ и вести его к новым свершениям, то народ под руководством партии точно так же вдохновляет и ведет вперед композитора. Активизации этого процесса способствует конструктивная критика, имеющая своей целью предостеречь композитора в тех случаях, когда он совершает такие ошибки, как мелкий субъективизм, интроспективный индивидуализм, а также формализм и космополитизм; то есть, коротко говоря, если композитор теряет связь с народом. В этом отношении он и сам допустил ряд ошибок: отклонялся от магистрального пути советских композиторов, от важных тем и современных образов. Утратил связь с массами и ориентировался на узкую прослойку музыкантов с извращенными вкусами. Советские люди, которые не могут оставаться равнодушными к таким заблуждениям, подвергли его всенародной критике, позволившей ему осознать необходимость возвращения к истокам. Ошибки свои он признал и вновь попросил за них прощения. Впредь обязуется их не допускать.

Пока – сплошные штампы, во всяком случае (так он надеялся) на американский слух. Очередное покаяние, хотя и в экзотическом месте. Но, скользнув глазами дальше, он похолодел. В тексте стояло имя величайшего композитора Америки, к которому уже приближался вплотную переводческий голос с американским акцентом. Вначале шельмовались все музыканты, разделяющие концепцию искусства ради искусства, которая привела к широко известным музыкальным извращениям. Наглядным примером такого извращения, вещал от его имени чужой голос, является творчество Игоря Стравинского, предателя Родины, который отрезал себя от своего народа, примкнув к клике реакционных музыкантов-модернистов. На чужбине композитор проявил нравственную пустоту, наглядно подтверждаемую его нигилистическими высказываниями, в которых звучит высокомерие (народные массы – это, дескать, «количественный термин, никогда не принимавшийся мною в расчет») и неприкрытое бахвальство тем, что его «музыка не выражает ничего реалистического». Таким образом, этот композитор сам подтверждает бессмысленность и бессодержательность своего творчества.

Предполагаемый автор этих слов обмер и боялся пошевелиться, хотя внутренне сгорал от стыда и презрения к себе. Как же он не предугадал такого поворота? Мог бы кое-что поменять, модифицировать хотя бы в русском тексте, который сам читал по бумажке. А он по недомыслию решил, что показное равнодушие к собственным словам укажет на его идеологическую непредвзятость. Неизвестно, чего в этом было больше: глупости или наивности. От потрясения он еле-еле сумел сосредоточиться и понять, что его американский голос начал перемывать кости Прокофьеву. Сергей Сергеевич в последнее время тоже допускал отступления от линии партии, а потому оказался в одном шаге от опасной черты, за которой, без должного внимания к рекомендациям Центрального комитета, недолго впасть в формализм. Но если Стравинский – безнадежный случай, то Прокофьев еще мог, проявляя известную бдительность, пойти верной дорогой и добиться больших творческих успехов.

Он перешел к финальной части, в которой зазвучали пламенные надежды на мир во всем мире вкупе с невежественными, ханжескими суждениями о музыке, за которые он вновь был награжден овациями. Прямо как дома. Из зала прозвучали безобидные вопросы, на которые он ответил с помощью переводчика и своего доброжелателя-инструктора, который откуда ни возьмись нарисовался у его свободного уха. Но потом он увидел, как фигура в твидовом пиджаке поднимается со стула, но уже не в первом ряду, а на более выигрышной позиции, чтобы все присутствующие могли стать свидетелями допроса.

Для начала Mister Николай Набоков с оскорбительной учтивостью объяснил, что вполне понимает: композитор находится здесь как официальное лицо, а потому мнения, выраженные в его речи, – это мнения посланника сталинского режима. Но хотелось бы задать ему несколько вопросов не как участнику делегации, а, так сказать, как композитору от композитора.

– Разделяете ли вы лично огульное, желчное порицание западной музыки, которую ежедневно разоблачают советские печатные органы и советское правительство?

Он почувствовал, как у его уха вьется куратор, но больше не нуждался в его подсказках. Он сам знал, как отвечать, – выбора-то не было. Его привели через лабиринт в последнюю комнату, где он увидел не поощрительную плошку с едой, а только капкан – и ничего более. А посему он монотонно пробубнил:

– Да, я полностью разделяю эти мнения.

– Согласны ли вы лично, что западной музыке не место в советских концертных залах?

Тут у него появилась небольшая свобода маневра, и он ответил:

– Если это хорошая музыка, она исполняется.

– Разделяете ли вы лично запрет на исполнение в советских концертных залах музыки Хиндемита, Шенберга и Стравинского?

Вот тут у него вспотело за ушами. Взяв небольшую паузу для обсуждения ответа с переводчиком, он на миг представил, как генералиссимус уже заносит авторучку.

– Да, лично я поддерживаю такие меры.

– И вы целиком согласны с теми оценками музыки Стравинского которые прозвучали в вашем сегодняшнем выступлении?

– Да, я целиком согласен с этими оценками.

– И вы лично согласны с оценками, которые дал вашей музыке и музыке других композиторов министр Жданов?