Вера с детства не любила зеркала. С детства — это как раз понятно. Она рано заметила разницу между собой и другими детьми. Да еще и находились такие, которые думали, что она не замечает, и охотно объясняли. Она научилась спокойно слушать эти объяснения и отвечать, печально тараща пришельческие глаза: «Да, я знаю». Объясняльщики терялись и оставляли ее в покое. Но одно дело — знать, и совсем другое — видеть собственными глазами. Собственными пришельческими глазами. Особенно — в зеркалах на стене зала, где двадцать девочек и четверо мальчиков учились спортивным танцам. Девятнадцать девочек отражались в зеркалах вполне нормально: более или менее круглые мордашки, более или менее розовые щечки, более или менее пухлые ручки и ножки… И волосы у них были нормальные — светлые или темные, одна даже была рыжая, как морковка. Отражение Веры было как черно-белая фотография. Или даже как карандашный рисунок. Причем, карандаш был простой. Серый. Она вся была серая, без намека на посторонние оттенки. Волосы, глаза, брови, ресницы — все серое. Кожа была белая, но, поскольку тоже без посторонних оттенков, цветовой — бесцветной — гаммы не нарушала. Губы были розовые, очень яркие, но об этом никто не догадывался — Вера привыкла сжимать их в ниточку. Еще иногда закусывала. У нее не было румянца — ни от мороза, ни от жары, ни от смущения, ни от злости, ни от радости, ни от страха… Впрочем, ничего такого она и не испытывала. Даже когда ни один из четырех мальчиков, занимающихся в секции спортивных танцев, не хотел танцевать с ней в паре. Танцевала она лучше всех, но вот не хотели — и все. Она их понимала. Тренерша их тоже понимала, но она была тетка изобретательная, и на публике вся группа выступала в одинаковых масках — большие золотистые бабочки, конечно, закрывали распахнутыми крыльями нормальные детские лица, но и пришельческое лицо Веры закрывали. Вера вместе со своей золотой бабочкой два года подряд занимала первое место на областных соревнованиях по спортивным танцам. Первые места на областных соревнованиях по плаванию и по прыжкам в воду она занимала в больших очках-консервах, скрывающих половину лица. А когда вдруг все решили, что она красавица, пришлось скрывать глаза и половину лица большими черными очками. Но это не очень помогало, всякие идиоты все равно протягивали руки.

Почему? Ну вот — почему?! Она и сейчас не любила смотреться в зеркало, потому что в своем новом отражении до сих пор видела серый картофельный росток со стрекозиными глазами на белом треугольном лице. Она не любила зеркала, но, конечно, понимала, что отражается там красота действительно необыкновенная. Неземная, как говорит Петров. Но по всем законам именно эта неземная необыкновенность должна была бы защищать ее от идиотов и даже отпугивать их, потому что в этой неземной необыкновенности все-таки угадывался пришелец. Обыкновенная, очень земная, хоть, конечно, и вызывающая, красота Петрова никого не провоцировала протягивать руки — и в прямом смысле, и в переносном, и во всех остальных смыслах. А в ней любой идиот видел добычу.

Вера стояла, не опуская руки с гантелями, и с неприязнью рассматривала свое отражение. Да, необыкновенная красота. Именно — неземная. Нечеловеческая. Ни один нормальный человек не может рассматривать ее как потенциальную мать своих детей. Как ни один нормальный человек не может представить в этой роли, например… орхидею. Очень красивые орхидеи бывают, и орхидея величиной с человека была бы не менее прекрасна, наверное… Орхидея, будь моей! Ой, даже не смешно. Тогда почему к ней тянут руки все, кому не лень?!

Вера опустила руки — и отразившееся в зеркале движение опять что-то тревожно напомнило. Гадость какую-то. Странно… Надо бы разобраться, но уже поздно, режим нарушать не следует, и так она сколько времени незнамо на что потратила вместо того, чтобы еще немножко укрепить здоровье. В здоровом теле — здоровый дух… Она в это не очень верила, насмотрелась уже примеров прямо противоположных. Хотя бы того же Владимира Витальевича взять… Взять за ноги — и об стенку… Но уж очень здоровое тело. А дух — это как-то сомнительно. Туловище — и все. Надо тезку на него натравить.

И надо наконец привыкнуть оставлять гантели не на туалетном столике перед зеркалом! Им здесь не место! Им место… да хоть бы на полу, вон там, в уголке, за королевской бегонией, чтобы никому в глаза не бросались. С другой стороны — кому они могли броситься в глаза? В ее спальне посторонних не бывает, разве только тезка забегает на секундочку, перед зеркалом покрутиться, губы намазать, прическу поправить… Но тезка привыкла к тому, что гантели могут оказаться не только на туалетном столике, но и на кухонном столе, и в ванной, и вообще где угодно. Ладно, все равно надо убрать. Пусть будет порядок.

Вера шагнула к горшку с королевской бегонией, отвела локтем привольно растопырившиеся резные листья и уже почти положила гантели в угол, как вдруг заметила в этом углу что-то постороннее. Что такое постороннее может прятаться по углам в ее квартире? Или какой-нибудь пришелец явился родственницу навестить? Надо генеральную уборку почаще делать.

Вера машинально сунула гантели в горшок с бегонией и, раздвигая упрямые листья, полезла в угол. Пришелец! Кис-кис-кис… Иди сюда! Сейчас знакомиться будем.

Вот черт… Лучше бы и правда какой-нибудь пришелец. Домовой. Кот с чужого балкона. Летучая мышь из ночного мрака. Крыса с голым хвостом. Змея с ядовитыми зубами.

А не эта серая деревяшка с темным пятном. Аэлита. Сволочь. Как она сюда попала?

Да так же, как попадала во все другие места, где потом и обнаруживалась в самое неподходящее время, — скорее всего, Вера, найдя ее в последний раз где-нибудь на антресолях или на книжной полке, швырнула, не глядя, через плечо, а потом просто забыла. А она за бегонией устроилась, гадина. Надо, наконец-то, выбросить ее так, чтобы уж больше никогда не находить. Особенно на ночь глядя. А вот хоть прямо сейчас, в окно, с шестого этажа — в омут головой…

Вера вытащила деревянную фигурку, но выбрасывать в окно почему-то не стала. И в другой угол бросать не стала. И на антресоли не сунула. Наоборот — понесла в ванную, обмахнула пыль щеткой, старательно протерла все деревянные изгибы влажным полотенцем, потом еще и сухим вытерла. Понесла назад, в спальню, поставила на туалетный столик перед зеркалом, включила верхний свет, уселась на постель и стала внимательно разглядывать. Хоть и знала наизусть каждый миллиметр не слишком ровной поверхности.

— Боже мой, какое чудо, — сказала мать, развернув газетный сверток, а потом — целлофановый пакет. — Как же это сделать можно было?

«Ножом», — подумала Вера тогда, в автобусе, впервые глянув на серую деревянную фигурку. А больше ничего не подумала. Спать хотела.

Деревянная Аэлита была большая, сантиметров пятьдесят в высоту, ни на какую полку не влезала, и мать пристроила ее на подоконнике, рядом с каким-то фикусом. Или не фикусом, а рододендроном каким-то. Черт его знает, как он там назывался, любимый мамин цветок, но густая пушистая листва, похожая на куст сирени, почти скрывала серую деревяшку. Вера ее не замечала, она вообще забывала о подарке, врученном таким нелепым способом, да и как подарок это не воспринимала. А однажды застукала мать за странным занятием: та стояла у окна над своим любимым фикусом-рододендроном с пластмассовой леечкой в одной руке, а другой рукой делала что-то непонятное — поднимала, опускала, отводила в сторону… Еще и бормотала при этом что-то. Вера замерла на месте и тревожно прислушалась.