Назавтра Лена ушла из института и приехала домой. Родителям она предпочла рассказать правду. Папа рвался в Москву, чтобы сдать обидчиков в милицию, но сестра была против.

– Его это все равно не вернет, – твердила она. – А рассказывать, как это было, чужим людям я не смогу. Наверняка скажут, что я сама во всем виновата. Тем более что это так и есть. Я сама пошла в эту компанию и сама пила это шампанское. Так что никто не виноват. Только я.

Сестра похудела и стала похожа на привидение. Мы заботились о ней, как могли, но она предпочитала целый день сидеть в своей комнате. Читала книги, слушала музыку или часами сидела на подоконнике и смотрела в окно.

Немного оттаяла она только к концу июля – началу августа. Поступила в наш местный педагогический институт. Начала выходить в большую комнату к телевизору, смеялась над анекдотами, которые рассказывал папа, помогала маме на кухне.

Как-то она согласилась поехать со мной купаться. Когда мы пересаживались с одного троллейбуса на другой, и произошла та самая встреча. Какой-то парень выходил из маленького магазинчика, посмотрел в нашу сторону и отвел глаза. Я даже не поняла, почему Лена остановилась как вкопанная и сильно побледнела. Она долго смотрела ему вслед, а он ушел, так и не обернувшись.

– Кто это? – спросила я, и тогда она назвала его имя. То самое, которое я почему-то никак не могу вспомнить.

Ее очень задело, что он сделал вид, что ее не узнал. Она снова начала запираться в своей комнате. Снова перестала улыбаться. А потом получила письмо от своей институтской подруги. Единственной, которая знала правду о ее поспешном побеге.

Подруга написала, что Ленино изнасилование организовал… ее возлюбленный. Моя сестра просто надоела ему своей безоглядной влюбленностью, отказом вступать в интимные отношения до свадьбы и разговорами об этой самой свадьбе. Жениться он не собирался. Бросить ее без причины не мог из-за нежелания выяснять отношения. Тогда он и предложил старшекурсникам «попробовать целочку». За то, чтобы Лену позвали на ту вечеринку, напоили и сделали с ней все, что хотели, он заплатил пятьсот долларов.

Эта цифра задела Лену больше всего. Я так и вижу, как она после чтения письма сидела на полу, раскачивалась из стороны в сторону и повторяла: «Пятьсот долларов. Теперь я знаю, сколько я стою. Пятьсот долларов. Как дубленка в магазине. Пятьсот долларов. Даже не тысячу. Пятьсот долларов. Он мог сэкономить, если бы просто сказал, что больше меня не любит. Пятьсот долларов…»

Это было очень страшно. Мама хотела вызвать «Скорую», но папа не дал, сказав, что Лена успокоится сама. Мы уложили ее в кровать, укрыли одеялом, и вскоре она уснула. Сестра проспала практически целый день, а вечером вышла из своей комнаты абсолютно спокойная. Съела четыре котлеты, выпила большущую чашку чаю с булкой с маслом и пожелала всем спокойной ночи.

Утром папа нашел ее в ванной. Лена повесилась на поясе от своего халата, привязав его к крюку, на котором крепится душ. Она сделала это очень тихо. Никто из нас даже не проснулся.

После похорон я поймала себя на мысли, что ищу ЕГО в каждом прохожем. С тех пор прошло четырнадцать лет, и наконец-то я его нашла. Это он. Теперь я совершенно точно в этом уверена. Он за все мне ответит. За все!

Если человек тебе сделал зло, дай ему конфетку. Он тебе зло, ты ему – конфетку. И так до тех пор, пока у этой сволочи не разовьется сахарный диабет.

Фаина Раневская

К концу дня она чувствовала себя совершеннейшей развалиной. Утром, выскочив из кабинета Развольского как ошпаренная, метнулась в свой кабинет и схватилась за бутылку минералки. Руки тряслись так, что, наливая воду в стакан, она пролила на пол больше половины.

Сделав несколько глотков, Наталья задержала дыхание и попыталась успокоиться. Но сердце скакало в груди раненым зайцем, металось по грудной клетке в поисках темного уголка, куда можно было бы спрятаться. Чтобы в глазах не стоял распластанный по стене Развольский, в ушах не звучал его хриплый стон, а в расплавленном жидкой лавой мозге не билась мысль, что он опять ей изменил.

Подлец. Мерзавец. Негодяй. Ведь он же не может не знать, как она, Наталья, его любит. Да она всю эту проклятую фирму тащит на себе только потому, что это нужно ему. Вот уже пять лет она предугадывает любое его желание, мирится с его дурным характером, подстраивается под его настроение.

Она совсем в нем растворилась. У нее уже давно отсутствуют свои мысли, свои чувства, свои желания. Стас. Стас. Всегда и везде только Стас. А он крутит свои пошлые романчики прямо у нее под носом. И с кем! С этой драной кошкой с облезлым лаком на ногтях. Дешевкой с пластмассовыми серьгами и полным отсутствием вкуса!

А вдруг у него это серьезно? А вдруг он полюбил эту пергидрольную Анечку с тугой, отставленной назад попкой. Насколько она моложе ее? Лет на четырнадцать, а может, и больше? А вдруг он разлюбил ее, Наталью? А вдруг больше никогда-никогда не прижмет к себе, не назовет этим дурацким словом «Заяц», не позовет на квартиру? Вдруг она больше никогда-никогда не утонет в его шоколадных глазах?

Нет. Все, что угодно, только не это. Она будет терпеть столько, сколько надо. Пусть Стас перетрахает всех девок их конторы и близлежащих трех кварталов. Она не скажет ему ни слова. Лишь бы не бросил. Лишь бы она все еще была ему нужна. Стас. Стасик. Родной, любимый…

Когда Развольский с виноватым видом просочился к ней в кабинет, Наталья уже сидела за столом и подписывала бумаги. Письма от шведов в электронной почте не было. И она усиленно уверяла саму себя, что это главная причина ее отвратительного настроения.

– Сердишься? – миролюбиво спросил шеф.

– Нет, почему я должна на тебя сердиться? – Наталья пожала плечами и продолжила разбирать бумаги.

– Заяц, я, честное слово, не знаю, как это получилось. Ты же сама видела, она все время меня подзуживала. А я ведь живой человек. – Это прозвучало на удивление жалобно.

– Стас, ты совершенно не должен передо мной оправдываться.

– Ну не злись, Заяц. Ну, ты же знаешь, как я тебя люблю. Тебя с утра не было, а она задом так и крутила, так и крутила. Ну, ты же понимаешь, что это несерьезно. Это все равно, что высморкаться.

– Человек с таким безупречным вкусом и таким положением в обществе, как у тебя, должен пользоваться шелковыми носовыми платками. Или батистовыми, на худой конец, – двусмысленности последней фразы Наталья невольно усмехнулась, – а ты норовишь тайком высморкаться в вафельное полотенце сомнительной чистоты. Хотя повторюсь, что это – совершенно не мое дело.

– Заяц, ну сколько ты теперь будешь на меня дуться?

– Я не дуюсь, Стас, правда. Я все понимаю и совершенно на тебя не сержусь.

– Правда? – Развольский просиял, как ребенок при виде чупа-чупса. – Ты самая грандиозная женщина в мире, Наташ! Я тебя просто обожаю. Честно. Что мне для тебя сделать? Хочешь, я эту куклу уволю?