А дождь все лил. Серые облака висели над Зефиром сплошным покрывалом, изливая на землю из своих раздувшихся подбрюший воды, положившие начало паводку. Я засыпал под барабанную дробь дождя по крыше и просыпался под грохот урагана. Рибель скулил и дрожал в своей конуре. Я представлял себе, что он чувствовал. Волдыри от укусов сошли, на их местах остались только красные пятна, а дождь все лил и лил. Мы, похоже, уже позабыли о солнечном свете и потеряли надежду на то, что его лучи когда-то согреют наш родной городок. Тоскливый скучный дождь не прекращался, и в свободное от домашних заданий время мне не оставалось ничего другого, кроме как сидеть у окна и читать моих любимых “Знаменитых чудовищ” или пересматривать кипу комиксов. Наш дом насквозь пропитался дождевым запахом — духом мокрого дерева и влажной грязи, которую наносят с лужайки. Из-за обильных небесных излияний был отменен обычный утренний сбор в “Лирике” по субботам, что объяснялось сильной течью в крыше кинотеатра. Даже городской воздух стал влажным и липким, похожим на зеленую плесень, что нарастает на боках валунов. Через неделю после Пасхи пообедавший отец отложил вилку и нож, обратил взгляд к запотевшему окну, по которому стекали капли, и заметил:

— Еще неделю — и нам придется отращивать жабры. А дождь все лил и лил, и эту неделю, и следующую. От влаги в воздухе стало тяжело дышать, из-за застывших в небе облаков дни превратились в одни сплошные болотистые сумерки. Наши дворы стали прудами, а улицы — полноводными бурливыми реками. Из школы нас отпускали пораньше, чтобы все сумели засветло вернуться домой без потерь. А в среду днем, ровно без пятнадцати три, мой велик приказал долго жить. Еще за секунду до этого я старательно крутил педали по Дирман-стрит, преодолевая напор воды, — вдруг переднее колесо моего скакуна угодило в трещину тротуара, невидимую под водой, и изъеденный ржавчиной остов устрашающе содрогнулся. Затем одновременно произошло несколько событий: руль сложился пополам, спицы переднего колеса лопнули, сиденье завалилось набок, старые швы рамы наконец сдались и разошлись, и я внезапно оказался лежащим на животе в воде, противно устремившейся внутрь моего желтого дождевика. Какое-то время, не знаю уж сколько, я неподвижно лежал, пытаясь сообразить, что случилось и что, Бога ради, так неожиданно выбило меня из седла. Когда же я сел, вытер глаза и посмотрел на велосипед, то мгновенно понял, что моему старому во всех отношениях другу пришел конец. Велосипед, который, по меркам жизни мальчишки, уже был стар задолго до того, как попал ко мне с блошиного рынка, был не жилец. Сидя в луже под дождем, я в этом ни на секунду не сомневался. То, что давало жизнь этому созданию человеческих рук, инструментов и мысли, теперь развалилось, лопнуло по швам и воспарило в сочащиеся водой небеса. Рама треснула и погнулась, руль висел на честном слове, седло повернулось в обратную сторону и напоминало свернутую голову. Цепь слетела со звездочек, с переднего колеса соскочила шина, во все стороны торчали сломанные спицы. При виде таких смертельных ранений я готов был разрыдаться. Однако, несмотря на то что мое сердце сжимала невыносимая печаль, я знал, что слезами горю не поможешь. Просто мой велик откатал свое, износивши свое тело до последней крайности, и со спокойным достоинством добрался до конца дней своих. Я был не первым его владельцем, и, может быть, причина заключалась и в этом. Может, все дело было в том, что велосипед, однажды выставленный из дома своего хозяина за ненадобностью и по старости лет, многие годы чах от тоски по тем первым рукам, что держали его руль, год от года еще больше старея; в минуты покоя и по ночам он видел свои особые велосипедные сны о дорогах, по которым катился в молодости. По сути, мой велик никогда по-настоящему мне не принадлежал; он носил меня на себе, но его педали помнили прикосновения ног другого хозяина. В эту дождливую среду он наконец решился покончить с собой. Возможно, причина заключалась и в том, что он, мой велик, знал, что мне до смерти хочется заиметь другой велосипед, который бы принадлежал с самого начала мне, и только мне одному, который был бы создан лишь для меня. Может быть, дело было и в этом. Я был уверен только в том, что остаток пути до дома мне придется проделать на своих двоих и что ни за что в жизни я не смогу заставить себя нести останки своего велосипеда. Оттащив сломанный велик с дороги к чьему-то двору, я прислонил его к стволу дуба и зашагал домой. В насквозь промокшем дождевике, с ранцем за спиной, в который пробралась вода, и в башмаках, скрипевших от налившейся в них влаги. Вечером возвратившись с работы, папа узнал о печальной судьбе моего велосипеда, решительно усадил меня с собой рядом в кабину нашего пикапа, и мы покатили на поиски обломков велика, которые должны были дожидаться нас на Дирман-стрит.

— Наверняка его еще можно починить, — говорил мне отец, а “дворники” елозили взад-вперед, старательно разгоняя воду, стекавшую по ветровому стеклу. — Мы найдем кого-нибудь, кто сварит раму и руль и наладит остальное. Это точно уж выйдет дешевле, чем покупать новый велосипед.

— Лады, — отвечал я, хотя ни на секунду не сомневался в том, что велик мой мертв и вернуть его в мир живых двухколесных никому не под силу. Никакой ангел-сварщик не способен на такое чудо. — Переднее колесо тоже все вывернулось, — добавил я, но все папино внимание сосредоточилось на скользкой дороге. Медленно, но верно мы добрались до того дуба, где я оставил свой сломанный велик.

— Где же он? — спросил меня отец. — Ты здесь его оставил? Хотите верьте, хотите нет, но остатки моего велосипеда испарились, словно их и не бывало. Папа остановил пикап, вылез под дождь и постучал в двери дома, во дворе которого рос дуб. Сквозь стекло кабины я увидел, как отворилась дверь и на улицу выглянула светловолосая женщина. С минуту отец поговорил с ней о чем-то, я увидел, как женщина указала рукой куда-то вдоль по улице. Когда отец мой вернулся обратно, его фуражка была вся мокрая, а куртка молочника на ссутуленных плечах потемнела от воды. Открыв дверцу, он уселся за руль, вздохнул и сказал:

— Что ж, она мне все рассказала. Эта женщина выходила за почтой, увидела твой велосипед, который лежал под дубом в ее собственном дворе, вернувшись домой, позвонила мистеру Скалли и попросила его приехать и забрать велосипед, что он и сделал, Мистер Эммет Скалли был зефирским старьевщиком. Он разъезжал по городу на грузовичке, выкрашенном ярко-зеленой краской, на дверце которого красным было написано “Антиквариат Скалли” и номер телефона. Отец завел мотор и взглянул на меня. Мне был знаком этот взгляд, злой и разгневанный; будущее нарисовалось мне в самых мрачных тонах.

— Почему ты не постучался к этой женщине и не предупредил ее, что вернешься за велосипедом? О чем ты думал?

— Ни о чем, сэр, — потупившись, ответил я. — Я вообще ни о чем не думал. Я упал. Отец молча кивнул, выжал сцепление, дал газ, и, отъехав от тротуара перед домом с дубом, мы снова пустились в дорогу. Но путь наш лежал не домой — мы устремились на запад. Я отлично знал, куда ведет наш пикап отец. На западе, за городской окраиной, там, где начинался лес, находилась личная свалка мистера Скалли, его развалы. По пути мне пришлось выслушивать нравоучения отца, сводившиеся примерно к следующему: “Когда мне было столько лет, сколько тебе сейчас, я всюду ходил только пешком. В ту пору я и мечтать не мог о собственном велике, даже о подержанном. Господи, да тогда никто не думал о том, чтобы ехать на велике, если путь составлял две или три мили. И от этого здоровья в нас было хоть отбавляй. В солнце, в ветер, в дождь, все равно — мы шли пешком. И куда нам было нужно, мы всегда добирались пешком…” — и так далее и тому подобное; вы понимаете, о чем я: мой отец пел хвалебную песнь своему детству, всем нам, конечно же, хорошо знакомую. Оставив город позади, блестящая от воды дорога пошла через насквозь промокший зеленеющий лес. Дождь по-прежнему не обещал милостей, клочья тумана цеплялись за ветви деревьев и, отрываясь, неторопливо пересекали дорогу прямо перед машиной. Папа сильно сбавил ход, поскольку эта дорога считалась опасной даже в самую хорошую и сухую погоду. Он все еще терзал меня рассказами о сомнительных радостях безвелосипедной жизни. Как я понимал, таким своеобразным способом он хотел дать мне понять, что если велосипед окажется непригодным к починке, то мне лучше немедленно привыкать к пешему образу существования. Между холмами, скрытыми в дымке, завывал ветер и грохотала буря, пустынная дорога разматывалась перед нами, норовисто убегая под колеса нашего грузовичка, словно плохо объезженная лошадь, не желающая скакать под седлом. Уж не знаю, что меня толкнуло, но именно в тот момент я повернул голову назад и всмотрелся в мокрые сумерки. И увидел автомобиль, который быстро настигал нас. У меня на затылке волосы поднялись дыбом, а по коже поползли мурашки. Черная как смоль приземистая машина позади нас больше всего была похожа на грозную пантеру с блестящими хромом зубами, которая присела на задние лапы перед прыжком. Не снижая скорости, она стрелой вписывалась в поворот, который только что при помощи непростой работы сцеплением, газом и тормозами преодолел мой отец. Мотор черной машины наверняка работал на самых высоких оборотах, однако, хотя ее и наш грузовичок разделяло всего ничего, до нас не доносилось ни звука. Мне показалось, что я увидел бледное лицо человека, низко пригнувшегося к рулю. В миг, когда я четко различил языки красного и оранжевого пламени, нарисованные на капоте и по черным эбонитовым бокам, в секунду, когда машина настигла нас и, не снижая скорости и даже не пытаясь свернуть, устремилась нам под задний бампер, я не выдержал и пронзительно закричал: