Некоторых горе озлобляет, а мама не изменилась. Выстоять после потери ей помогла жажда жизни, любовь ко мне и, конечно, любовь к папе. Она могла выйти замуж, но мама не предала отца и была ему верна. Мама никогда не показывала, что ей плохо, — очень меня берегла. Она была очень доброй, веселой, любила анекдоты, какие-то розыгрыши — это было в ее характере. По крайней мере, снаружи.

В 1948 году я поступила в медицинский институт. Вообще, я не хотела быть врачом. Мне нравились гуманитарные науки, я хорошо знала немецкий язык. У нас в школе был потрясающий преподаватель немецкого языка, и мы довольно свободно говорили по-немецки, был богатый словарный запас, много читали. И я мечтала пойти либо в институт иностранных языков, либо в институт кинематографии, на режиссерский факультет, очень меня туда тянуло. Но меня спустили с небес на землю. Дело в том, что в тот год началась новая волна репрессий. И теперь уже сажали детей «врагов народа». Поэтому мне сказали: надо выбирать такую профессию, с которой ты сможешь выжить в лагере, и эта профессия — врач. Мне было 18 лет, и мы были уже такие взрослые, что все понимали. Я пошла в медицину не по призванию, но потом полюбила свою профессию, с удовольствием проработала врачом 48 лет.

В институте все девушки имели поклонников. Я тоже была девушкой ничего. И у меня был жених. Перед свадьбой я ему сказала: ты знаешь, вот такая вещь, мой отец — враг народа. Прошло несколько дней. И я получила письмо по почте в розовом конвертике без обратного адреса, в нем было написано:

После этого все мои романы пресекались, когда дело приближалось к серьезным моментам. Мою психику это сильно изменило и сказалось на всей моей жизни. Был у меня очередной поклонник, учился в авиационном институте на каком-то секретном отделении. Ну, тут я сама поняла, что ему не пара. Прощай, и все, я тебя не люблю.

Очень хорошо помню день смерти Сталина. 5 марта, по радио передают: Сталин потерял сознание, вот то, вот другое. Я была безумно огорчена: мерзавец, жизнь нам с мамой испортил, так еще и надумал помирать на мой день рождения — он у меня 7 марта. Слушала новости, какой пульс, дыхание. Наконец экстрасистолия, слава богу, значит, не дотянет! Всегда смеюсь, вспоминая свое отчаяние по поводу этого дела.

После ХХ съезда мы, конечно, ждали перемен в лучшую сторону. Все-таки начиналась реабилитация, стали открыто об этом говорить. Но я никогда не касалась этой темы. Я не била себя в грудь и не кричала на всех перекрестках. Да и сейчас не кричу.

В 1960-е годы, когда была «оттепель», мои хорошие знакомые позвали меня работать в поликлинику Генштаба: «По всем параметрам подходишь! Ты терапевт, кандидат медицинских наук. Молодая еще». И когда в отделе кадров узнали, что у меня папа был в лагере, сказали: «Вот когда будет документ о его реабилитации, тогда приходите, а сейчас — нет». Такие были грустные эпизоды в жизни. Вывод приходил сам собой, я не рвалась рысаком и знала свой предел. Так прожила жизнь.

Прежде чем мне дали ознакомиться с материалами папиного дела, с меня взяли подписку, что я не буду предпринимать никаких действий против тех людей, которые на него написали заявление, — так я выяснила, что отца арестовали по доносу. Я немного узнала из тех материалов: якобы отец говорил, что рабочие за границей живут лучше, чем у нас. Нашла бумагу, написанную старшим маминым братом, профессором хабаровского мединститута, где он ручался за папу как за человека, который обладает только хорошими качествами и не может быть преступником. Очень скудное дело. А может быть, я была в таком состоянии, что плохо соображала.

О том, что я знакомилась с материалами дела, маме не рассказывала. Как она меня берегла, когда я была ребенком, так потом берегла ее я. Когда выросла, было желание поговорить обо всем, но я себя сдерживала. Кое-какие попытки делала, но мама уходила от этого разговора. Она с удовольствием рассказывала про их жизнь до ареста. Да и я старалась говорить на отвлеченные темы: что в институте, как писала диссертацию, в какие театры ходила, что смотрела, что слушала, у кого какой голос. Не делать больно — это было главным по отношению к матери.

2 декабря 1989 года мой отец был реабилитирован.

Вот такая бумаженция, за которой стоит пропавшая жизнь. И его, и моя.

Пик лагерной смертности

Борис Иванович Железовский отбывал наказание в исправительно-трудовом лагере в годы Великой Отечественной войны, в самое тяжелое и страшное время для узников ГУЛАГа. В военные годы заметно ужесточился режим содержания заключенных, увеличилась продолжительность рабочего времени и, главное, были значительно снижены нормы питания. Произошедшие перемены привели к серьезному ухудшению физического состояния заключенных. В 1942–1943 годах смертность в ГУЛАГе возросла более чем в пять раз по сравнению с довоенным 1940 годом. Пик лагерной смертности пришелся на 1942 год, когда ежемесячно умирали более 30 тысяч человек. Смертность была настолько велика, что руководство ГУЛАГа официально разрешило хоронить заключенных в общих могилах без гробов и белья. Всего за годы войны в исправительно-трудовых лагерях от тяжелой работы и истощения умерли более одного миллиона человек. Одним из них был Борис Железовский.

Юлия Сенета (в замужестве Пашаева) (в центре) в пионерском лагере, 1940-е годы. ГМИГ КП-2890

Интервью записано 20 ноября 2016 года.

Режиссер Мария Гуськова.

Оператор Денис Гуськов.

Юлия Михайловна Пашаева (в девичестве Сенета) родилась 17 июля 1936 года в селе Старая Барда Алтайского края.

В 1938 году ее родителей арестовали по статье 58. Отец, сельский бухгалтер Михаил Дмитриевич Сенета, в том же году был расстрелян, мать, Татьяна Андриановна, через несколько лет умерла в исправительно-трудовом лагере в Казахстане. Четверых детей семьи Сенета разделили и отправили в разные детдома — лишь спустя много лет они смогли разыскать друг друга. В 1958 году их родители были посмертно реабилитированы. Юлия Михайловна вышла замуж, стала матерью, много лет проработала дизайнером меховой одежды. Пережить трагедию своего детства ей помогли стихи, которые она начала писать еще в юности.