Я знал об участии своего адвоката в другом судебном заседании и ходатайствовал о переносе даты ознакомления на следующий день. Проигнорировав просьбу, в назначенное время меня доставили в Следственный комитет России в Техническом переулке, дом 2. Опасаясь провокаций со стороны следователей, Ксения сумела договориться с судьёй о переносе заседания по делу своего другого подзащитного и уже поджидала меня вместе с Юлией Лаховой. В маленькой комнате в жуткой тесноте с трудом уместились три следователя, два адвоката и я, сопровождаемый двумя конвойными.

Скандал вспыхнул сразу: конвойные, следуя своей внутриведомственной инструкции, отказались снять с меня наручники, причём второй парой браслетов я был прикован к прапорщику. Незнакомый мне прежде рыхлый, замызганный молодой человек с потными ладошками и скучным стеклянным взглядом представился членом следственной группы майором Мосенковым. Из-за детской чёлочки над небольшим лбом он был одновременно похож на девочку-редиску из мультфильма про Чиполлино и на Мурзилку с обложки одноимённого журнала времён моего детства. Второе прозвище за ним и закрепилось. Мурзилка огласил намерения: вручить мне новое обвинение, допросить меня и записать для экспертизы образец моего голоса. Я заявил, что отказываюсь участвовать в любых следственных действиях, пока меня не освободят от наручников и не предоставят положенную по закону конфиденциальную консультацию с адвокатами. Двухчасовые препирательства ни к чему не привели: я стоял на своём, допрос и запись голоса не состоялись. Мурзилка пообещал, что через несколько дней допросит меня в СИЗО.

Через пару дней меня вызвали на допрос. Но вместо Мурзилки в кабинете сидели двое. Высокого роста недоросль, чей взгляд выдавал присущее второгоднику сочетание наглости, лени и страха перед необходимостью отвечать невыученный урок, оказался следователем, лейтенантом Терёхиным. Лейтенант силился выглядеть подтянутым и молодцеватым. В бестиарий он вписан под позывным «Юнга». Второй визитёр, длинноволосый в джинсовом костюме господин моего возраста, представился Валерием Синельниковым. Несколько лет назад Нина Масляева знакомила меня с ним, своим другом и деловым партнёром. Я помнил имя, но не узнал его.

Когда прибыли адвокаты, Юнга объявил, что будет проведена очная ставка. Карпинская напомнила, что процессуальным законом предусмотрен допрос обвиняемого после предъявления нового обвинения. Мурзилка и Розовощёкий, обещавшие допросить меня в СИЗО без наручников, видимо, решили по возможности избегать встреч со мной и отправили своего «меньшого брата». Смысл очной ставки заключается в устранении противоречий в показаниях разных лиц. Но коль скоро после предъявления последнего обвинения я не был допрошен, то мои показания отсутствовали, следовательно, и противоречий быть не могло. Я настаивал на проведении допроса, надеясь услышать, в чём конкретно меня обвиняют. Дело в том, что в многостраничном постановлении Полковника Цахеса не было приведено ни одного факта якобы совершённых мной противоправных действий. Весь тяжеловесный текст сводился к формуле: в неустановленное время в неустановленном месте обвиняемым и другими неустановленными лицами было совершено мошенничество, то есть присвоение чужого имущества путём обмана и злоупотребления доверием. О том, чьим доверием я злоупотребил, кого ввёл в заблуждение, что именно и каким образом похищено, документ умалчивал. Участвовать в очной ставке я был готов сразу после допроса. Юнга допрашивать меня не захотел, потому что руководитель следственной группы не давал ему такого поручения. В результате в моём и адвокатов молчаливом присутствии Синельников один отвечал на вопросы Юнги. И, надо сказать, отвечал довольно честно. Так, он рассказал, что мы были только представлены друг другу, не были связаны общими делами и никогда не обсуждали никаких планов и условий сотрудничества. Через несколько месяцев Синельников под давлением следствия частично изменил показания, оболгав меня.

Весь следующий месяц я писал ходатайства Полковнику Цахесу, просил разъяснить существо обвинения и корректно допросить меня. Я также пытался выяснить, остаётся ли в силе обвинение в том, что спектакль «Сон в летнюю ночь» не был поставлен. Это было важно, поскольку прокурор Малофеев, резонно заявивший в суде, что продлевать мой арест на основании задним числом приобщённого нового обвинения незаконно, затем одумался и принёс официальное замечание на протокол заседания. В замечании Малофеев уже поддерживал решение Басманного суда, но, пытаясь выглядеть последовательным, он писал, что заключить в тюрьму меня нужно по основаниям первого обвинения. То обстоятельство, что противозаконность этого обвинения была фактически признана судом, он назвал «технической ошибкой». То есть за обшлагом рукава судейской мантии Натальи Дударь прятались сразу две карты, и обе краплёные. Разумеется, все до единого мои ходатайства остались без удовлетворения. Я добросовестно готовился к апелляции, надеясь если не разорвать, то убедительно разоблачить бесконечную вязь путаного вранья. Мосгорсуд, нарушая собственный регламент, долго не назначал дату заседания.

Тем временем команда Цахеса демонстрировала рвение и неутомимость в проведении особо важного и особо сложного расследования. С моим участием состоялось несколько абсолютно анекдотических мероприятий. Среди них – два допроса абсолютно одинакового содержания, протоколы которых уместились на одной странице:

– Вам понятно предъявленное обвинение?

– Нет, оно неконкретно и лживо.

– Вы признаёте вину в совершённом преступлении?

– Нет, не признаю.

Кроме того, меня знакомили с результатами двух экспертиз. Первая зачем-то проверяла загранпаспорт Серебренникова и была вынуждена согласиться с его подлинностью. Вторая описывала содержание компьютера свидетеля Жириковой. Я со свидетелем не был знаком и никогда её не видел. Но из педантизма отказался подписать протокол и потребовал ознакомления с перечисленными в постановлении эксперта файлами, ведь из простого перечисления невозможно было понять, о чём именно они свидетельствуют и что доказывают. Несчастный Мурзилка трижды в течение месяца приходил в СИЗО и пытался на своём служебном ноутбуке раскрыть прошедшие экспертизу диски. И не смог. Не знаю, в чём причина, – может, следователей не учат работать с элементарной оргтехникой, а может, файлы Жировой были повреждены намеренно. Это имело последствия – очередная ловушка, в которую сами себя загнали двоечники от юстиции: впоследствии они были вынуждены признать этот компьютер недопустимым доказательством. Однако на данных именно этого компьютера базировалась ангажированная следствием финансово-экономическая экспертиза, которая, в свою очередь, обосновывала сумму якобы причинённого ущерба. Но, следуя элементарной логике, трудно опровергаемой даже нашим судом, саму эту экспертизу надлежало признать недопустимой.

Меня вновь привезли в Следственный комитет. Снова пытались допросить, не сняв наручники, на этот раз – под объективом видеокамеры. Снова повторились препирательства. Следствию понадобился образец моего голоса, зачем – осталось загадкой: ни одной прослушки моих телефонных разговоров в деле не было. Из женской тюрьмы привезли Масляеву. Нина Леонидовна непрерывно жаловалась на плохое самочувствие. Чтобы не множить её мучения, я, несмотря на наручники, согласился на очную ставку.