— Тебе хорошо здесь.

— Это уж точно. Последние гранаты, это было несколько лет назад. Наши прекрасные озера никого не интересуют. Иногда кто-нибудь подстрелит зайца, единственный случай, когда проливается кровь. Немцам здесь, внизу, у нас, в Тессине, слишком скучно, — улыбнулся он. — А итальянцы, они, как водится, осели. Посмотри-ка. Вон идет моя жена.

Симпатичная девушка поднималась по деревенской улице к постоялому двору, на ней была открытая блузка, на волосах — цветастый платок, она несла перед собой корзину с бельем и насвистывала веселую мелодию; наверняка она была из Сомали.

— Ты учился в академии на родине, — сказал хозяин.

— В Блантайре.

— Присаживайся к нам, Надифа.

— Grüezi![27]— кивнула она и улыбнулась без малейшего намека на стеснительность.

— Надифа и я познакомились друг с другом в порту Генуи, я был простой солдат, а она — сотрудница отдела снабжения. Видел бы ты нас, мы любили друг друга каждый день, по три, четыре раза.

— Как лягушки. Да у тебя голубые глаза! — сказала Надифа и вытащила папиросу из кармана мужа. — Где ты будешь ночевать? Давай у нас, брат.

— Я уже пригласил его. Могу я спросить, далеко ты направляешься?

— Не знаю. В порт Генуи. Почему бы и нет?

Вечером мы вместе приготовили в хозяйской комнате фондю из бананов и рыбу, выловленную в близлежащем озере, рассказывали анекдоты, каждый выпил по десять кружек мбеге. Хозяин пел песню, Надифа аккомпанировала на деревянном ящике, служившем ей барабаном. Потом она принесла доску для игры в чатурангу, но я был слишком пьян, чтобы сконцентрироваться на игре, и когда она выиграла, то буквально ликовала. Такого не случалось много лет. Было ощущение мира.

Какой год мы записали? Время перестало существовать, швейцарское время. Я не отмечал ни четверги, ни шестнадцатый день месяца, ни путь солнца на небосводе. Час следовал за часом и день за днем. Я спустился на верхнеитальянскую равнину, управление которой нам великодушно доверили, я исходил болота и поля сахарной свеклы Паданской равнины, при этом мои стопы почти не касались земли. У одного крестьянина-рисороба я обменял свои сапоги на простые башмаки из лыка, по ночам распределял молнии, высекаемые из моих зубов. Я жил в кронах деревьев и толкал перед собой весенний дождь, я разговаривал со своими маленькими братьями, а также со старым целителем, я выложил из тростниковых стеблей бесконечной лентой свое имя вдоль пыльной улицы, я выписывал на поверхности ландшафта слова, предложения, целые книги — историю медовых муравьев, энциклопедию лис, происхождение мира, подземные потоки, вибрирующее на глубине, бесшумное жужжание неизвестного прошлого и всплывающее в нем будущее. Я писал не тушью, но шрифтом, морфемами Земли.

А что же зонды? Один из них я сбил после полудня неподалеку от Варезе большой, с густой листвой веткой тополя. Он трясся несколько секунд, будто не мог понять, что произошло, и упал безжизненным камнем на землю. Я поднял его, похожего на железное яблоко, и подержал на руке, а потом выбросил. После этого возникла какая-то нервозность, изменение молекулярных структур в близлежащих местностях, дрожание в кустарниках у края дороги. Поднялась гроза, окунув полуденный ландшафт одновременно в серый, как сланец, и дрожащий, наэлектризованный оранжевый цвета, а затем снова исчезла за горизонтом. Казалось, мир не верит в тайну творения, он все еще прислушивается к себе. Птицы беспокойно взлетали, а через несколько верст я увидел скалящего зубы белого коня, который стоял в рисовом поле, у околицы.

Сначала я узрел маски моих предков, потом увидел то, что видели они; я видел гигантское огненное море над Англией, это были дирижабли хиндустанцев. Я видел слепого, кричащего Бражинского, ощупывавшего кончиками пальцев барельефы вдоль пустых коридоров, ступавшего по ним в обратном направлении истории Швейцарии; я видел Рериха, видел, как немецкая канистра с галлюциногенным газом попала на его балкон, обрушив вниз мольберт с окружившей его россыпью разноцветных кусочков сахара. Я видел, как старый целитель трясущимися руками намазывает мчере на мтенго,[28]рассол на дерево. Я видел, как шевелится в снегу рука немецкого партизана, застреленного мной в поле; это был тот самый человек с татуированным лицом, его рука сжималась и разжималась, будто ощупывала что-то, видел, как тармангин, ищущий ветку, ничего не найдя, хватает пустоту.

В Генуе, чье стремящееся к упадку великолепие я не почтил ни единым взглядом, я нашел в порту корабль, который мог отвезти меня в Африку. Капитан-мальтиец стоял в белой униформе на капитанском мостике, засунув большие пальцы за ремень, он пел арию, и кончики его густых, смазанных ваксой усов дрожали от умиления. Фрахтер был старой ржавой посудиной, его корпус был облеплен моллюсками и рачками, молодые ребята, насвистывая, заносили на борт мешки и ящики, несколько итальянцев стояли на причале и, скучая, бросали монеты в портовые воды; визжащие голые темнокожие мваны ныряли за ними, прорывая сверкающую поверхность воды, резкими движениями вновь всплывали и подбрасывали найденные в илистом грунте золотые монеты к небу.

Мои глаза, они стали совсем-совсем голубыми, нет, ультрамариновыми, как радужная оболочка и зрачок, так и сетчатка. Капитан, увидев меня, испугался, а африканская команда разошлась прочь. Я сел куда-то, и свет больше не падал на меня, так что я стал как бы невидим. Когда мы покинули порт, из считывающей голосовые тексты машины раздалась пронзительная унылая ирландская народная песня. Переход от дзико к мадзи, от суши к воде. Я выбросил свои башмаки за борт. Ночью я спал на корме, а звезды надо мной. Днем — запах канатов и брезента, жужжание и грохот старого корабельного двигателя, радужные цвета вытекшего на корме машинного масла, глухое скольжение рыб под днищем, затихающие крики матросов и чаек.

Фрахтер вез меня через Средиземное море и канал, который будет принадлежать только нам, африканцам, вез навстречу любви, к белокурой женщине, волосы которой сначала показались мне до ужаса желтыми, а потом золотыми. Временами она стояла в синем летнем платье в горошек у бортового леера, ее колышущиеся очертания были отчетливо различимы. На мне была белая рубашка с расстегнутым воротом, белые брюки моего отца. Под обжигающе голубым небом мы приближались, наконец, к кишащему скорпионами берегу Сомали. Стая дельфинов сопровождала наш корабль. Птицы были там, бамбо, птицы, кровь чива текла в наших жилах. Ндафика. Ндакондва.[29]И голубые глаза нашей революции горели с невероятной свирепостью.

Между тем целые города обезлюдели за ночь, населявшие их африканские жители возвращались в деревни, это напоминало тихое переселение народов. Швейцарский архитектор, так тщательно распланировавший урбанистические центры на чертежной доске и затем построивший, прибыл на дирижабле в опустевшие города Восточной Африки, но, появившись там, был не в силах помешать ни одному человеку покинуть застывшие в бетоне, светлые, упорядоченные, современные и элегантные, разработанные им на благо населения здания. Спешно стянутые солдаты, получившие от архитектора приказ установить контрольно-пропускные пункты на выходе из городов, сложили оружие и влились в поток людей, беспрерывно, с утра до вечера, а также в поздней ночи покидавших города и исчезавших из виду, стремившихся назад, в саванну, на равнины. Архитектор, романский швейцарец по фамилии Жаннере, в молчаливом бессилии стоял в пустом здании администрации; у его ног валялись написанные тушью указы, распоряжения, чертежи, голосовые тексты, строительные чертежи новых военных академий и выполненные на скорую руку эскизы детских больниц, он размышлял над тем, как оказалась возможна такая неблагодарность, и слезы стояли в его глазах.