смирялся с Советской властью. Пепелища колхозов, организованных Сталиным в 1928 году в ответ на нехватку зерна, были не руинами былого сельскохозяйственного процветания, а мрачными памятниками лютому голоду. С 1928 по 1940 годы советская коллективизация унесла жизни тысяч крестьян. Нигде, однако, не было в тот период зафиксировано столь же массовой гибели людей, как на территории Украины, где в начале 1930-х годов был устроен Голодомор – советский геноцид этнических украинцев[11] {136}. А нацисты, изрядно проредив население Симферополя, создали для Советов подходящие условия для устранения другого предположительно враждебно настроенного по отношению к их государству этнического меньшинства. Советским властям хотелось беспрепятственного доступа к Босфору и Дарданеллам, а отвоевать его у Турции мешали крымские татары, связанные с турками религиозными и этническими узами. Вот Сталин и поручил безжалостному главе НКВД Лаврентию Берии, тому самому, который теперь отвечал за подготовку к Ялтинской конференции, их как-нибудь устранить. Во исполнение этого указания Берия огульно обвинил всех крымских татар в сотрудничестве с нацистами и в мае 1944 года всего за трое суток принудительно депортировал вагонами для скота в Узбекистан около 200 000 татар, многие из которых так и умерли в изгнании{137}.

Теперь их хозяйства стояли заброшенными. Практически все строения лежали в руинах, вполне гармонируя с обугленными останками железнодорожной и бронетехники и прочими атрибутами военного апокалипсиса{138}. В общем, всё выглядело так, будто до Крыма через полмира добрался воскресший из мёртвых генерал Шерман, чтобы на бис исполнить свой знаменитый марш к морю[12]. Из людей медленно катящимся на юг гостям попадались на глаза исключительно советские военнослужащие, среди которых было немало женщин и совсем юных девушек, которых явно расставили вдоль дороги через равные интервалы метрах в ста друг от друга. Похоже, целую пехотную дивизию сняли с позиций не то для охраны маршрута, не то в качестве почетного караула. Скорее второе, поскольку винтовок практически ни у кого из них при себе не было. Поражало в этом войске не только обилие безоружных женщин, но и пестрота лиц. Там будто специально собрали представителей чуть ли не всех этносов многонационального Советского Союза – русских, украинцев, белорусов, грузин, армян, азербайджанцев, узбеков, казахов, чеченцев[13] и многих-многих других. Каждый солдат в длинной зимней шинели должен был, по идее, являть собою безликий единообразной зубец в шестерне государственной машины. Но что-то у Советов явно не складывалось, поскольку каждое лицо выдавало неповторимую индивидуальность{139}.

Лишь на самом подъезде кортежа к Симферополю стали заметны первые признаки чего-то отдаленно напоминающего будничную человеческую жизнь, хотя в них было больше от чёрно-белой кинохроники, нежели от яркой и цветной жизни во плоти. Симферополь некогда был процветающим городом, но к 1945 году его и городом-то назвать язык не поворачивался. Немногие уцелевшие дома стояли без электричества и отопления, а обитатели выглядели пришельцами из старины глубокой, а не гражданами современности. Выцветшая одежда. «Не серая, не бежевая, – а просто бурая ветошь какая-то», – поделилась Анна своим мнением с отцом и агентом спецслужб Майком Рейли. Юбки на крымчанках висели бесформенными мешками, а дети давно выросли из своей одежды, штанишки и юбки были слишком коротки, чтобы скрыть посиневшие от холода щиколотки. Поначалу Анну поразило, что горожане имеют на удивление здоровый вид, но, вглядевшись попристальнее, осознала, что и дети, и, в особенности, их матери, выглядят много старше своих лет. Кожа женщин была изборождена глубокими морщинами, а спины у них у всех были неисправимо скрючены из-за того, что им приходилось день за днём таскать на горбу непомерные ноши{140}.

После Симферополя, перед началом подъёма в горы, американская часть кортежа ненадолго остановилась на обочине перекусить сэндвичами, прихваченными с «Куинси». Британцы же предпочли, наоборот, поднажать. Гарриман их заверил, что там дальше в каких-то сорока пяти минутах езды есть дом отдыха, вот они туда и устремились, – особенно Сара, испытывавшая определенный физиологический дискомфорт, причины которого способна была понять разве что вторая представительница женского пола в составе обеих делегаций. «Дом отдыха, – в радостном предвкушении настрочила Сара в письме матери, – он же порою бывает нужнее всего по иным причинам, нежели собственно отдых». Однако обещанные сорок пять минут прошли, а заветный дом отдыха всё не появлялся. Голод вполне утолялся заветренными сэндвичами с ветчиной под местный бренди, но в дороге они были уже почти четыре часа безостановочной езды, а зов природы становился громче и неотложнее с каждой минутой. В какой-то момент Сара в отчаянии даже принялась высматривать подходящую кущу деревьев впереди у обочины: «Просканировала горизонт: впереди – машины, позади – фотографы! Очевидно, ничего мне тут не светит!» – сообщила она Клементине. И вдруг, когда её «надежда почти умерла», они внезапно затормозили и остановились. Благодать-то какая – дом отдыха!{141}

Сара и Уинстон рассчитывали остановиться там на несколько минут исключительно ради удобств, но у советских хозяев явно были иные планы. Прямо от туалета гостей сопроводили в небольшую комнату, где хитростью заманивший их в этот дом отдыха Молотов стоял подле стола, «стонущего под тяжестью блюд и вин»{142}. Как и показные пиршественные излишества под навесами в Саках, здешнее нарочитое изобилие контрастировало с нищенским существованием на грани выживания, которое члены делегации наблюдали из окна автомобиля. Наилюбезнейшие хозяева – Молотов, его заместитель Андрей Вышинский и посол СССР в Великобритании Фёдор Гусев – пригласили гостей к столу. Стол был накрыт строго на семь персон – трёх советских политиков, премьера, президента и их дочерей, – чтобы они имели возможность насладиться роскошным обедом в приватной обстановке. Советская сторона предусмотрела все мелочи, даже пандус с ковровой дорожкой перед входной дверью соорудили специально для удобства Рузвельта.

Через пару минут к дому отдыха прибыл президентский лимузин, но Рузвельту было не до обеда. Предстояло вытерпеть ещё несколько часов езды, к тому же по горным серпантинам. По всему выходило, что засветло они до Ялты не доберутся. Президент был совершенно вымотан, желая, чтобы дорожные мучения закончились как можно скорее, а потому настаивал на немедленной отправке дальше в путь. Чудовищные разрушения, представшие взору Рузвельта за окнами «Паккарда», привели его в самое сумрачное расположение духа. Ещё по дороге он, обернувшись к Анне, сообщил, что хочет теперь «вырвать у немцев око за око как никогда ранее»{143}.

Анне, однако, отчаянно нужно было ненадолго выйти из машины. Столкнувшись с той же проблемой, что и Сара, она вынуждена была «выклянчивать» у отца «дозволение сделать остановку» хотя бы на минутку и вовсе не ради обеда. Отказать он ей не смог. Вот только теперь, поскольку именно она вышла из президентской машины, ей же самой и предстояло «выстлать путь к г-ну Молотову и передать отказ» от имени президента.

Внутри дома отдыха Анна «ужаснулась» при виде деликатесов на столе: «водка, вина, икра, рыба, хлеб, масло… и одному небу известно, что за этим последует» на горячее{144}. Рузвельт ни сытную русскую кухню, ни заморские деликатесы не жаловал; на ту же Тегеранскую конференцию, к примеру, он прибыл со своими поварами, чтобы питаться так, как он предпочитает. Гарриман и на этот раз договорился с Молотовым, что Рузвельт прибудет в Ялту с собственным запасом провизии и привычной бригадой филиппинских поваров-кулинаров, только вот на этот раз дело было не просто в разнице во вкусах. Доктор Брюэнн посадил президента на строжайшую диету из-за зашкаливающего артериального давления. А тяжёлая, соленая пища на этом столе